Счастливые привидения

— Мужчины ужасны! — удрученно произнесла Генриетта.

— Да будет тебе известно, что ты ошибаешься, — с неожиданной злобой сказал Джо, обращаясь к Эстер. — Я совсем не влюблен в вас, мисс Умница.

И Эстер, и Генриетта уставились на него, как на воскресшего Лазаря.

— И никогда не был влюблен в тебя так, как ты говоришь, — добавил он, и его карие глаза загорелись странным огнем — робости, стыда и злости, а еще — неприкрытой страсти.

— Ну, и лжец же ты тогда. Мне больше нечего сказать! — холодно произнесла Эстер.

— Значит, — язвительно спросила Генриетта, — ты все время врал?

— Я думал, ей это надо, — ответил Джо с противной ухмылочкой, от которой сестры буквально остолбенели. Даже превратись он на их глазах в огромного удава, они не были бы так поражены. И еще эта его насмешливая ухмылочка. Ничего себе, добродушный старина Джо!

— Я думал, ты этого ждешь, — со смехом проговорил он.

Эстер пришла в ужас.

— Ах, до чего же мерзко! — крикнула Генриетта.

— Он врет! — сорвалась на крик Эстер. — Ему это нравилось.

— Ты правда так думаешь? — спросила сестру Генриетта.

— В общем-то, мне нравилось, — нахально заявил Джо. — Но мне бы не нравилось, если бы я знал, что ей не нравится.

Эстер всплеснула руками.

— Генриетта, — крикнула она, — может быть, нам убить его?

— Хорошо бы, — ответила Генриетта.

— А что делать, если знаешь, что девушка довольно строгих правил, и тебе это нравится — но до свадьбы еще целый месяц… и… и ты… и этот месяц надо как-то пережить — что бы Рудольф Валентино[48] сделал на моем месте? А ведь он тебе нравится…

— Бедняжка умер. Но, на самом деле, я ненавижу его.

— Что-то не похоже.

— Как бы там ни было, но ты не Рудольф Валентино, и я ненавижу тебя в его роли.

— Больше не придется, потому что я тоже тебя ненавижу.

— Ты меня очень обрадовал, дорогой.

После продолжительной паузы Генриетта решительно произнесла:

— Что ж, ничего не поделаешь! Эстер, ты едешь со мной к Бонами или я остаюсь тут?

— Все равно, сестричка, — с показной храбростью ответила Эстер.

— Мне тоже все равно, — сказал Джо. — Но ты поступила отвратительно, не предупредив меня с самого начала.

— Я же принимала тебя за влюбленного и не хотела обидеть.

— Похоже, ты, действительно, не хотела меня обидеть.

— Теперь, поскольку ты притворялся, это не имеет значения.

— Согласен, не имеет, — отозвался Джо.

Все молчали. Торопливо тикали часы, которым предстояло стать фамильными часами новой семьи.

— Что ж, — сказал Джо, — насколько я понимаю, ты меня бросаешь.

— А что мне остается делать! — вскричала Эстер, — после всех твоих фокусов!

Он посмотрел ей прямо в глаза. Они ведь хорошо знали друг друга.

Зачем он затеял дурацкую игру во влюбленность и предал их искреннюю близость? Теперь он понимал, что сглупил, и очень жалел об этом.

Она увидела настоящую, не показную любовь в его глазах, а еще увидела притаившееся в них желание, непривычное, тайное и очень важное. В первый раз она разглядела его, это тайное, терпеливое и очень важное желание в глазах молодого человека, который много претерпел в юности и теперь, когда молодость подходила к концу, жаждал наверстать упущенное. Ее сердце залило горячей волной нежности. Она отозвалась на его призыв.

— Ну, Эстер, что ты решила? — спросила Генриетта.

— Знаешь, я остаюсь с Джо.

— Отлично, — сказала Генриетта. — А я отправляюсь к Бонами.

Она бесшумно открыла дверь и ушла.

Не двигаясь с места, Джо и Эстер внимательно смотрели друг на друга.

— Эстер, я виноват, — сказал Джо.

— Знаешь, Джо, я не против того, что ты делал, если ты действительно меня любишь.

Счастливые привидения

С Карлоттой Фелл я познакомился еще до войны. Тогда она целиком посвящала себя искусству и звалась просто «Фелл». Это было в нашей знаменитой, но без полета и вдохновения школе искусств «Твейт», где я усердно убивал свой талант. В «Твейт» Карлотта всегда получала призы за натюрморты. Она принимала их спокойно, по примеру наших завоевателей, однако остальные студенты весьма злобствовали, называя это «льстить сильным мира сего», так как, будучи дочерью известного пэра, Карлотта принадлежала к аристократии.

А еще она была красавицей. Семья не владела большими богатствами, однако, когда Карлотте исполнилось восемнадцать лет, она стала получать собственные пятьсот фунтов в год, огромную сумму по нашим тогдашним представлениям. Потом в модных газетах начали появляться ее фотографии, на которых она производила впечатление томным видом, жемчугами и миндалевидным разрезом глаз. А потом Карлотта взяла и написала еще один мерзкий натюрморт, горшок с кактусом.

Тогда, в «Твейт», мы были снобами, но все же гордились ею. Она же немного красовалась, это правда, изображая райскую птичку среди голубей. К тому же, ей щекотало нервы то, что она была в нашем, а не в своем кругу. И ее мечты «о чем-то еще», кроме уготованного ей с младенчества положения в обществе, были совершенно искренними. Хотя запанибрата с нами она не была, во всяком случае, если и была, то не со всеми.

Нельзя сказать, чтобы ее совсем не мучило честолюбие. Блистать ей хотелось — не так, так иначе. Дома ее захваливали умные и «знатные» дядюшки. Но этого ей было мало.

Ее кактусы-в-горшках были по-своему хороши. Но даже она сама не ждала, что они совершат революцию в живописи. Возможно, она ярче засверкала бы в реальном мире с грязными небесами, чем в холодных и не дарящих удовлетворения эмпиреях Искусства.

Мы с ней «дружили» в неприкрашенном, суровом и единственно верном смысле этого слова. Я был нищ, но меня это не волновало. Ее тоже это не волновало. Зато меня волновал страстный образ, который, как мне казалось, был заключен в полумертвом теле жизни. Живая суть в мертвой оболочке. Я чувствовал ее. И хотел ее постичь, хотя бы только для себя.

Она об этом не знала. И все же чувствовала мою страсть к неодушевленным предметам. А так как сама была аристократкой в Королевстве Мертвой Натуры, равно как в кругу пэров Великобритании, то сохраняла мне преданность — сохраняла преданность из-за моей преданности Живой Сути, из-за живого тела, которое, как я воображал, находится в мертвом теле натюрморта.

Не то чтобы мы проводили много времени вместе. У меня не было денег. У нее не возникало желание познакомить меня с людьми из своего круга. Меня тоже не очень-то к ним тянуло. Иногда мы вместе обедали, иногда вместе ходили в театр, иногда вместе ездили за город в автомобиле, который не принадлежал ни ей, ни мне. Мы никогда не флиртовали и никогда не говорили о любви. Не думаю, чтобы ей этого хотелось, во всяком случае, не больше моего. Она рассчитывала выйти замуж за человека своего круга, да и слеплена Карлотта была не из того теста, как я понимал, чтобы выдержать уготованное мне будущее.

Теперь я вспоминаю, что когда мы были вместе, она обычно грустила. Наверное, думала о морях, по которым ей не суждено поплавать. Она, несомненно, была представительницей своего класса, и это было непреодолимо. Все же, по-моему, она ненавидела своих. Бывая с титулованными «остроумцами» из beau monde, она задирала носик, недовольно поджимала пухлые губки и сутулила широкие плечи под тяжестью скуки и раздражения. Под тяжестью скуки и раздражения, из-за отвращения к карьеристам, да и к самой карьерной лестнице тоже. Она ненавидела свой класс, и, тем не менее, в ее представлении он был священным и неприкосновенным. Даже разговаривая со мной, она не называла титулы своих друзей. Когда же я спрашивал: «Кто эти?…», и она отвечала: «Леди Нитсдейл. Лорд Стэйнз — старые друзья моей матери», то и вспыхивавшая в ней злость доказывала, что корона пэров впивалась ей в голову, как железное кольцо впивается в дерево.

Совсем по-другому, почтительно, она относилась к настоящим художникам; не знаю, насколько это было искренне, но уж точно никак не связано с условностями.

48

Рудольф Валентине (1895–1926) — легендарный американский актер; играл романтических героев-любовников в эпоху немого кино.