Слово арата

Стало до жути тихо.

— Я с эскадроном Маадыр-оола пойду по следу. Пюльчун, Седип-оол, Шагдыр! Останетесь здесь. — Достай-Дамбаа вскочил на коня.

Отряд поскакал на Сафлыг-Кежиг, в сторону Хондергея.

Бойцы обыскали все вокруг. Выволокли несколько спрятавшихся бандитов. Тем временем пленные были переписаны. Их по очереди допрашивали, выясняли, как попали в банду, что знают о судьбе захваченных активистов.

Не прошло и часу — эскадрон Маадыр-оола вернулся. Бойцы привезли пять трупов.

Можно было только догадываться о случившемся. Поспешно покинув хуре, Дамдыкай увез с собой всех арестованных. Должно быть, эти пятеро были сильно избиты и могли стать обузой удиравшим бандитам. Едва группа Дамдыкая переехала Чадан, как в мелколесье, на том берегу, наши товарищи были зверски изрублены. Среди пяти убитых был и Ензук.

Сняв шапки, в скорбном молчании стояли бойцы перед останками замученных и клялись отомстить за них.

Хотя банда Дамдыкая и была разгромлена, мятеж продолжался. Ревармейцы и добровольцы получили приказ преследовать и окончательно ликвидировать бандитов.

Глава 16

Тувинская свадьба

Из-под Цадана я приехал в воскресенье. Зная, что Пюльчун уже несколько дней в Кызыле, я поспешил к нему. На работе его не оказалось. Послать некого. Решил пойти домой — дело важное, можно и потревожить.

Опасения мои были напрасны. Пюльчун, необычно радостный, возбужденный, схватил меня за руку и потащил в «юрту». Он одним из первых поселился в деревянном доме, но по привычке, а то и шутки ради называл его юртой.

— Тывыкы пожаловал, — приговаривал Пюльчун. — Это хорошо. Садись, брат.

От смущения я держался официально.

— О Чадане рассказать хочу. Хотел вызвать, да послать некого было. Вы, конечно, знаете…

— По сводкам да понаслышке. А от живого человека узнать да совместно подумать о дальнейших планах — большое дело.

В тот день говорили, намечая планы по ликвидации остатков мятежа. Наконец я собрался уходить, но Пюльчун меня удержал:

— Куда торопишься? Сегодня день свободный. Скоро хозяйка придет, чайку попьем.

Я не стал отказываться.

Сидя рядом, мы говорили о всякой всячине, вспоминали прошлое: как в Москву ехали — Пюльчун с саитами, а я с будущими студентами, как в Шушенском были. «Старик» ничего не забыл! Увлекся!

— А помнишь?..

Еще бы! Начинаю рассказывать, он подхватывает. И снова:

— А помнишь?

«Юрту» Пюльчуна разглядел всю, как есть. Хоть и невелика она, а кажется просторной и прямо-таки светится от чистоты. Кровать покрыта цветным одеялом. Подушки горкой. На окнах белые шелковые занавески. На полу расшитые узорами дорожки. От солнца ли, от домашнего ли уюта или от удивительного радушия хозяина — а может, от всего вместе мне было хорошо!

— Ну, вот и хозяйка! — воскликнул Пюльчун.

Вошла молодая женщина с ребенком на руках.

— Эки! — голос у нее был мягкий, приятный.

— Вскипяти-ка нам, Долзат, чаю. Может, что еще найдется?..

Женщина засмеялась:

— Сейчас, сейчас.

Она посадила ребенка в маленькую кроватку и вышла.

Только сейчас мне пришло в голову: какой же Пюльчун старик? Еще с той поры, когда я был цириком, а он — командующим армией, я привык считать себя в сравнении с ним мальчишкой. И всегда разница в годах казалась мне очень большой. Теперь прикинул: ему же чуть больше тридцати!

— Когда это вы, тарга, семьей обзавелись?

— Э-э, брат, дело давнее. Лет десять уже прошло. А вместе совсем недавно стали жить. Сам знаешь, какое время. А тогда свадьбу мне закатили — небывалую! По всем правилам.

— Не знаю, никогда на свадьбах не был, — вздохнул я.

— Ну, тогда я тебе расскажу все, как было. Чтобы знал, когда жениться будешь. Хочешь послушать?

Пюльчун расположился поудобнее.

— Узнал мой отец Мылдыкпан, что Карашпай — отец Долзат — дома, и поехал к нему в аал, Сватать дочку за меня…

Он прищурил глаза, отчего лицо его приняло хитрое выражение, повел плечами.

— …Ну, приехал — это уж он после мне рассказывал, — расспросили они друг друга о благополучии, перекурили, как положено. Пришло время к делу приступать.

Карашпай знал, конечно, зачем к нему сосед пожаловал, но виду не подавал.

Отец и говорит:

— У вас есть дочь Долзатмаа, у нас сын Пюльчун. Приехал я к вам, чтобы поговорить о их судьбе. Не можем ли мы с вами породниться?

— Что ж, — ответил Карашпай, — это неплохо. Только в наше время дети сами все решают.

Отец свое:

— Обычаи нового времени можно только приветствовать. Но привычка берет свое. Зачем нам от старого отказываться? Мы-то знаем, что они друг другу подходят.

— Так-то оно так, — отвечает Карашпай, не то соглашаясь с моим отцом, не то цену дочери набивая.

Отец наседает:

— Вы же моего сына знаете. Соглашайтесь! Пусть у вашей дочери и у моего сына одна посуда будет.

— Ладно! — сдался Карашпай. Протянул отцу раскуренную трубку, чаю в пиалу налил.

Отец дальше действует. Вынул из-за пазухи дадаазын…

— Знаешь хоть, что такое дадаазын? — спросил меня Пюльчун.

Я помотал головой.

— Кожаная лента такая. Ее родителям невесты дарят. Запоминай, пригодится! — он подмигнул. — Ну, слушай дальше.. Вынул, значит, отец дадаазын, двумя руками Карашпаю подает. Тот принял, ко лбу поднес. Стало быть, на этом официальные переговоры благополучно закончились. Попили-поели отец с будущим моим тестем, а о свадьбе пока — ни слова…

Свадьба, брат, настоящая тувинская свадьба — дело серьезное. А что мой отец, что Карашпай — один другого беднее. Если все по обычаям делать, расходов не оберешься.

Мои старики спохватились, когда уже кашу-то заварили. Горюют: где мяса взять, араки, того, другого. Чтобы на смотрины невесты ехать — это уже, как говорится, следующий этап, — одним дадаазыном не отделаешься!

У Карашпая и Норжунмаа — так мою тещу зовут — своя печаль: приданое. Не так-то просто дочь замуж выдать. Юрту дать надо, посуду всякую, волосяной аркан…

Норжунмаа было на попятную: поженить без всяких обычаев и предрассудков! Да разве ее кто-нибудь стал бы слушать? А стоило бы. Моим-то старикам тоже полагалось наскрести для выкупа невесты порядочно. За невесту надо возместить все, что на нее до замужества родители истратили. Тут, брат, все подсчитано! За хребет невесты клади ружье. За голову — чугунную чашу. За то, что верхом ездить научили, — коня отдавай. За молоко, что выпила, — корову или оленя…

Видно, сговорились наши старики по дипломатическим каналам, а может, не сговариваясь, решили друг с друга много не спрашивать. Как получится, так и получится.

Пюльчун прокашлялся:

— Не надоело слушать?

Я только руками замахал.

— Ну, ладно. Пришел день, когда полагается белый шелк вручать. Одну из наших десяти овец закололи, мясо в таалын положили. В соседнем аале хойтпак выпросили на араку.

И как только люди узнают обо всем? Приехали в аал Карашпая, а там народу — со всей округи!

Отец говорит:

— Вы тут подождите, далеко не уходите.

Сам пошел к тестю узнать, как дела. Мы тем временем сгрузили свои скудные дары, ждем, когда позовут. Смотрю я на маму, а она трубку за трубкой курит — волнуется…

— А что вы сами чувствовали? — перебил я Пюльчуна.

— Что я мог чувствовать! Ничего не понимал. Сидел, будто меня все это вовсе и не касалось.

Пюльчун выглянул за дверь.

— Одним чаем не обойдется! Хозяйка серьезно за дело взялась.

Подошел к детской кроватке. Дочка спала.

— Ну что, дальше поедем? До свадьбы, брат, еще далеко… О чем я говорил-то? Да. Вспомнил. Выходит наконец отец из юрты, нас зовет.

Вошли. Расселись. Отец и Карашпай на почетном месте. Моя мать и Норжунмаа — слева от них. Я — возле очага. Еще дома мать меня учила, с кем здороваться, какие слова говорить. А я все перезабыл! Шепчу потихоньку, стараюсь хоть что-нибудь вспомнить. И тут как раз отец меня в бок подтолкнул: давай! Гляжу на Карашпая, чувствую — лицо горит.