Осада

Позади рабицы, на пересечении улиц, среди кустов и меж зданий, находились спешно созданные из блоков, мешков с песком, или просто досок и щебня редуты, за которыми укрывалось изрядное количество народа, не только внутренние войска и армия, но и люди в штатском, с белыми повязками на рукаве, скорее всего, из «Московской Руси». Эту версию подтвердил и проведший их к разбитому окну, посмотрев в бинокль. Больше того, кажется, кого-то он узнал, потому как выматерившись, поспешно спустился вниз и уже оттуда, выйдя через главный вход, крикнул той стороне:

– Серега, не дури. Что ты там делаешь? Живо  дорогу дай.

Безвидный Серега отвечал все больше матом, иных слов почти не разобрать было. Его не то товарищ, не то родственник, однако понял все куда лучше, и потому заорал, чтоб дали дорогу, а то всем будет хуже. В ответ послышался выстрел и довольный голос рявкнул уже через мегафон, разнесясь по всем закоулкам:

– Ну что, старик, угомонился?

Разговаривавший с Серегой, поднялся снова на четвертый этаж с лицом, залитым кровью, от услуг санитарки немедля отказался, грубо послав ее куда подальше, сам перевязал царапину и вновь принялся смотреть в бинокль. Снова выматерился.

– Не один он там, паскуда. Вдвоем коцают.

– Снайперы? – догадался Борис, тот в ответ кивнул.

– И эту гниду я еще называл… – пострадавший не уточнил как называл, поскольку хватило его лишь на новые матюкания. Подозвав к себе какую-то бледную девицу в черных одеждах, попросил «достать заразу побыстрее, как умеешь» и спустился вниз. Девица подошла к соседнему окну, не спеша достала винтовку Драгунова, любовно укрытую мешковиной и принялась устраиваться. Попросила не мешать, иначе и их достанут, снайперов на той стороне… тут снова в ход пошла обсценная лексика. Троица спустилась.

Толпа тем временем, никак не поддаваясь усилиям добровольцев, пытавшихся отогнать ее с простреливаемого Ленинского по дворам, приблизилась к рабице вплотную, больше того, начала дергать ее, рабица, с плохо закрепленной «ежевикой» по верху, шаталась и готова уже была завалиться секциями, когда нервы у блокпоста на Большой Якиманке не выдержали. Очередь из крупнокалиберного пулемета не прекращалась около полуминуты, била примерно в один квадрат, и выкосила несколько десятков человек на сотне метров вдоль проспекта. Толпа в ужасе стала разбегаться. Люди давили друг друга, не разбирая, кто стоит на пути, ослепленные страхом люди стремясь укрыться как можно скорее, за зданиями библиотеки и входа в метро. На площади и проспекте осталось около сотни человек, далеко не все ушли в мир иной, но подобраться к живым не давали. Скорее всего, Серега, как решил раненый в голову, и снова начал кричать на ту сторону, но без особого результата.

В ответ раздались разрозненные винтовочные хлопки. Несколько человек бросились помогать вынести раненых, но пулеметная очередь, на сей раз действующая куда прицельно, скосила их, а заодно и тех, кто в помощи нуждался. Кроме одного младенца и старика, примерно через четверть часа подавшего голос. Крики услышали и там, и снова заработал пулемет. Старика задели, он замолчал, а вот младенец раскричался тем больше, что видимо еще живую мать, пулеметчик последней очередью добил. Пронзительные крики маленького стали еще невыносимей в наступившей после стрельбы тишине, они буквально разрывали воздух.

– Да что там нелюди сидят, что ли, – бурчали в здании библиотеки добровольцы, не решавшиеся снова лезть под пули. Какая-то женщина, из беженцев, выбежала на площадь, размахивая белой тряпкой, как флагом, выстрел скосил ее за двадцать шагов до младенца, следом выбежал кто-то еще, верно ее муж или брат, едва он добежал до тела, как рухнул с продырявленной головой. С этой стороны площади послышались автоматные очереди, кажется, больше для собственного успокоения.

– Следующий выходи, я как раз перезарядил, – донесся до них голос Сереги. Раненый скрежетнул зубами, но ничего не сказал. Когда еще одна женщина, так же не выдержавшая истошных криков, оказалась убита буквально в шаге от младенца, он не выдержал.

– Я вырву тебе сердце, ублюдок! – истошно крикнул он, с силой стукнув кулаком по мраморной облицовке и даже не заметил текущей по разбитым костяшкам крови. И закашлялся. Попросил у Кондрата сигарету, тот с видимым сожалением пожал плечами.

– Может мне пойти? – с некоторой надеждою спросил он в ответ. – Я дьяк, может быть это…

– Да ему сейчас …, дьяк ты или кто еще, лишь бы пострелять. Всю жизнь в тире призы собирал, и вот дорвался …, нет, я его не просто убью, я убью его с наслаждением, – и тут только заметил кровь, и с какой-то плохо скрываемой жаждою стал ее слизывать, а затем попросил пластырь и бинты.

Время шло, стало смеркаться, младенец охрип, надрываясь в истошном крике, однако все попытки добраться до него по-прежнему хладнокровно пресекались снайпером. Толпа, меж тем, снова стала собираться у зданий, теперь плохо видная с той стороны, она напирала и напирала все сильнее, первые не хотели, но были вынуждены сдвигаться вперед на метр-другой, ибо их подталкивали задние. Среди масс бегущих пронесся слух, что скоро здесь появятся прорвавшие границы зомби. Где-то вдали, примерно на площади Гагарина, разгорелась перестрелка, оказывается до тех уже пор разрослась толпа, через некоторое время стало понятна причина – внутренние войска, ушедшие с блокпостов «пятого кольца», прорывались к своим. Этой группе пройти не дали, правда, дорогой ценой, убитыми оказались не меньше трех десятков человек, не считая беженцев,  попавших под перекрестный огонь. Узнав о случившемся, раненый, наконец-то стало известно его имя, Тихон, пожал плечами и посочувствовал лишь своим товарищам, вроде как это они уничтожили группу «черных».

– А точно были черные? – переспросил неожиданно Лисицын.

– Да какая разница, – пожав плечами, ответил Тихон. – По мне все черные, кто по ту сторону баррикад. По цвету души. Поди нет.

Спорить с ним никто не стал. Борис поинтересовался, слышно ли что о зомби, Тихон спросил в рацию, нет, пока не видно. Но судя по тому, как побежали люди, приближаясь к площади Гагарина, скоро появятся.

– Тогда тут страшное творится будет, – буркнул командир и осторожно коснулся перевязки на голове.

Ленивая перестрелка стихла. Смерклось окончательно, но фонари не зажглись, ни на той стороне кольца, ни на этой. Ночь потихоньку окутывала Москву, и от ее наступления стоящим в толпе становилось не по себе. Никогда они не слышали в центре города такой тишины, не видели такой темноты, словно пришедшей из других краев, откуда многие из них бежали совсем недавно, казалось, они принесли ее на плечах, вместе с нехитрым своим скарбом. Ночь все близилась, люди стихали, собирались вместе, будто позабыв о нынешних страхах, а вспомнив прежние, те, что преследовали их все прошедшее с августа время, все эти месяцы, те, что выгнали их на улицу, может, не в первый раз, отправив все ближе и ближе к центру нового Вавилона, теперь уже только он представлялся относительно надежной защитой от теперь уже неизбежного.

Без четверти семь стало окончательно темно, небо вызвездило, растущая луна медленно уходила с черного покрывала, скрываясь за высотными зданиями на западе. От нее протянулись робкие подрагивающие лучи, осветили площадь, умерших на ней и еще живых слабым призрачным светом. Борису показалось, что обступившие его добровольцы и сами под действием уходящей луны превратились в призраков, все еще сжимающих оружие, но уже неспособных противопоставить его своим же товарищам, по ту сторону рабицы. Вся эта разрозненная, несобранная армия виделась ему армией теней, не более сильной, нежели дуновение ветра, слабо колышущего ветви кустов.

Выстрелы давно уж смолкли, наверное, поэтому, а может, от того, что сзади подходили все новые и новые беглецы, не видевшие всего, что происходило на площади и ближайшей к ней сотне метров проспекта – в лунном сияньи трупы павших так же казались фантомными фигурами, обманывающим чрезмерно напряженное зрение, – а потому они, мало обращая на команды добровольцев, медленно подтягивались к рабице и увлекали за собой – выстрелов все не было – остальных, тех, кто еще прятался по подворотням, углам, подвалам. Они выходили на середину проспекта, почти не боясь, или позабывшись, оглядывались по сторонам, и мир казался им великой и прекрасной иллюзией, созданной волшебницей луной. Когда она уйдет за дома, ночь восторжествует сызнова, мрак поглотит и трупы и здания и дороги, и иллюзия снова исчезнет, а мир обретет привычные очертания. А сейчас еще можно насладиться последними минутами покоя и тишины, того покоя и той тишины, что остались в далеком прошлом, с котором они в эти мгновения прощались.