Осада

– Виктор Васильевич, почему именно Балтика?

– В отрочестве часто с родителями ездили на рижское взморье. Снимали домик у одной старушенции, лет пять подряд, наверное. Встречался с местными парнями, и с приезжими, там из Москвы много было и Новгорода. Из Минска одна девочка, Олеся. Ее семья снимала соседний дом. Очень симпатичная девушка, знаете, такая домашняя, уютная, теплая. Пахла ландышами, наверное, тайком душилась маминым парфюмом. Мне всегда хотелось ее целовать. Особенно по ночам, когда мы, тринадцатилетние, усаживались вчетвером в сарае, я, Олеся, Ольга, Антон и играли в карты, в подкидного. Потом, около половины двенадцатого, Антона звали его дед с бабкой, Ольга уходила следом, а мы оставались одни. Смотрели на утыканное звездами низкое небо, на еле шуршащее море в двух шагах от сарайчика, на дюны, окружавшие нас, на сосны, лениво шумевшие неподалеку. И целовались до одури…. Где-то через час начинали кликать уже Олесю. Я провожал ее до калитки и шел домой, пьяный от поцелуев, обещаний и запахов ландыша, сосен и моря…. – помолчав, он добавил, – И что, скажете, после этого, мне нечего делать на Балтике?

– Нет, что вы, – Нефедов замялся, прежде, чем ответить, но Пашков его сызнова опередил.

– А еще мы, нам тогда было уже четырнадцать и мы давали друг другу обещания, сами знаете, какие, мы часто бродили в одиночестве по берегу, собирали янтарь, особенно его много было после штормов. В итоге собрали Олесе на бусы, янтарь, конечно, мелкий, страшненький, но все равно. Мой подарок она охотно носила. Ну или по крайней мере всегда надевала, встречаясь со мной.

– Скорее всего, ей действительно нравилось. И подарок и внимание.

– Владислав Григорьевич, уж от вас комплимент… прошу прощения, ни в какие ворота. Лучше дайте выговориться…. Потом мы перезванивались, благо звонки по Союзу стоили копейки. я все собирался ее навестить уже в Минске. Весной, на майские, прибыл, запах ландыша кружил голову, по-моему все карманные деньги потратил ей на цветы. Нас поселили в одной комнате, никому в голову не пришло, что между нами может быть что-то большее, кроме поцелуев. И ведь оказались правы. Первая любовь, она такая. Беззащитная, беззаветная. Наивная и… не знаю, как сказать, не подберу слов. Ладно, вы сами испытали, и все знаете, – продолжил он после небольшой паузы. – А потом у нее случилось несчастье: умерла бабушка. На взморье они уже не поехали. Я остался один. С другой девушкой, но все равно один. Мы все равно перезванивались, но это были уже другие звонки. Знаете, когда я звонил ей, то натурально чувствовал запах ландыша, он окружал меня после разговора. А вот тогда уже нет. Осень мы еще пытались остаться друг с другом, а потом… Партия! Все-таки скучно с вами играть, Владислав Григорьевич. Не то не хотите, не то заслушались моей истории. Или сравниваете ее со своей.

– У меня не было возможности в отрочестве ездить на море. Не по карману, знаете ли. Только что на дачу или в пионерлагерь. А там совсем другие истории.

– Знаю. Вернее, слышал. Я сам там ни разу не был. А про вашу первую любовь вы расскажете в следующий раз, – Нефедов явственно вздрогнул. – Надеюсь, не откажетесь еще раз погонять шары?

– Как получится, Виктор Васильевич, – уклончиво отвечал Нефедов, пристально вглядываясь в лицо Пашкова. Как-то не хотелось верить, что премьер сейчас заведет разговор о его детстве.

Пашков не завел. Подойдя к окну, он посмотрел на зашедшее за дома солнце, небо потихоньку теряло свою удивительную осеннюю прозрачность, темнело, набирало все синего, редкие деревца перед зданием правительства почернели, зазолотившаяся листва по низу ветвей еще виделась своим сиянием ушедшего светила, но темно-зеленые кроны уже представлялись сплошной темной массой. Две ночи подряд антициклон выстужал ночами столицу, вплоть до заморозков, некоторые деревья остались опаленными холодом подступавшей зимы, краснели яркими пятнами зардевшейся с морозцев листвы, потихоньку расползались по всей кроне, сливались в одно, опускаясь к обнаженному стволу. Зрелище удивительное. Пашков вздохнул полной грудью и повернулся к Нефедову. И спросил нежданно:

– Вы же отдыхали с ней в Бологом. Ведь то же самое было?

По лицу собеседника стало понятно, что Пашков задел за живое. Премьер смутился, извиняться он умудрился отвыкнуть за последний десяток лет. Что ни скажешь, выходит неискренне и лживо. Потому смолчал, ожидая ответа Владислава Григорьевича. Тот не замедлил:

– Наверное. Похоже на то, как вы описали. Простите, за бестактный вопрос, а ваша подруга детства, не та ли Оноприенко Олеся Адамовна, что работает заместителем председателя Парламентского собрания союзного государства…

– Я не президент, знаете ли, – тут же взвился премьер. – я в одноклассников не играю, цепочки Маркова не собираю. И друзей в аппарате не коллекционирую, – он снова обернулся к золотой осени. Последние краски ее догорали, вечер сгущался, потихоньку переходя в ночь. Пашков еще раз вздохнул наступающей осенью. И обернулся к Нефедову.

– Нет, вы решительно невозможны, поговорить с вами по душам никак не получается. Все, – произнес он, с маху ставя кий в киевницу. – на этом закончили. До следующего раза. И надеюсь, больше не будете хвастать своим стажем и кандидатством.

Нефедов промолчал, молча пожал руку Пашкову на прощание, глядя в спину уходящему, нервно куснул губы, воспоминания, которые старался заглушить все последние дни, после той встречи, когда она запретила даже думать о новом свидании, все они снова выбрались наружу, всплыли в памяти – и теперь не отпускали.

Премьер стремительно покинул бильярдную, прошел летящей походкой по коридору, спустился на первый этаж. Машина его уже ждала. Прохлада охватила его, закружила голову, перед тем как сесть в машину, Виктор Васильевич еще несколько раз глубоко вздохнул, попытался согнать с лица улыбку, непрошено блуждавшую вот уже сколько времени, с того самого момента, как Нефедов, чем-то недовольный, точно наступивший на собственный мозоль, принес эту замечательную новость. И все время хмурил брови, уподобляясь Брежневу, даже когда слушал его рассказ об Олесе. Наверное вспоминал свою ту, что уже не его, беззаботную подружку юности, ныне утешавшую другого. Пашков подумал, сколь же странны причуды судьбы, что она вот так вот переплела четырех человек, не имевших ни желания, ни необходимости сойтись друг с другом, сесть за один стол и о чем-то говорить. Нет, даже пяти, если считать его жену. Или большего числа, если продолжить эти связи, он снова поглядел в окно, машина покидала Кремль, если их продлевать и дальше, они причудливым узором обовьют уже всю землю. Все человечество затянется в них.

Он вспомнил о сыне и отвернулся от окна. Сидя на переднем сиденьи, премьер наклонился к шоферу, попросил не спешить. Все равно недалеко ехать, в воинскую часть 63971 московского гарнизона, что в Очакове, проверить состояние дел и подбодрить присутствием; эдакий маленький праздник среди бесконечных будней и невыносимых ночей, в которые страшно становится даже тем, кто презирал опасность еще в чеченских войнах. Часть, сейчас уже просто сборная солянка армейцев Москвы и области, спешно подогнанная под одно командование, располагалась совсем рядом с «пятым кольцом», посреди жилого массива, под завязку забитого беженцами, о визите премьера там все знают и ждут с нетерпением; широко он не рекламировался, но сарафанное радио, конечно, донесло весть до каждого. Сейчас не то время, подумал Пашков, а то непременно бы залатали дыры в асфальте и помыли улицы, покрасили стены домов, а совсем неприглядные халупы, коих, наверняка там хватает, завесили сеткой или заставили приветственными плакатами. А его встречали хлебом-солью или песнями-танцами.

Сейчас же он увидит и халупы, и дыры в асфальте и народное беспокойство, неизвестно во что могущее вылиться. Поэтому с ним едет еще один бронированный «мерседес» для отвода глаз, и полсотни бойцов охраны.

Машина проскочила мост над Москвой-рекой, помчалась по Кутузовскому проспекту, в этот час уже безлюдному. Если не считать бесконечных палаток возле домов, вокруг них вертелись тени, и не понять уже было, живые они или мертвые. За Триумфальной аркой палаток стало куда больше, вся Поклонная гора усеяна ими, Пашков подумал, наверное, и церковь и мечеть, выстроенные возле памятников, и само собой, музей, отданы беженцам. Вернее, взяты ими, без особых препирательств со стороны духовных лиц. Такое стало случаться в столице все чаще.