Осада

В самом Подмосковье дела обстояли из рук вон. Как только до армии дошло известие о смене руководства, фактически, она перестала существовать. Илларионов никогда не блистал авторитетом, сейчас же возникшая пауза, да еще и странность указа президента, делавшая бывшего начальника Генштаба всего лишь исполняющим обязанности, окончательно подкосила боевой дух, вернее, желание оставаться в давно разложившейся военной массе. Дезертировали батальонами. Мгновенно оказались сданы сразу с десяток городов Подмосковья. В субботу синхронно пали Иркутск, Тобольск и Тюмень, что автоматически означало уменьшение вдвое нефтяного потока в первопрестольную. Вечером того же дня собранный было Совбез так и не проводили: президент по-прежнему пребывал в Кремле, но так ни разу и не посетил рабочий кабинет, он даже не сделал заявления по поводу своей поездки во Владивосток, вместо него выступил руководитель Администрации. Чем только подогрел слухи о скорой смене Маркова Пашковым. Денис Андреевич ни на что не реагировал, запершись в личных покоях. Пару раз к нему пыталась пробиться депутация, сперва от Сената, потом от самой Администрации, чьего главу он так подставил, но все тщетно. Все это сильно напоминало последний год правления Ельцина, когда тот тоже пропадал неделями, не то больной, не то пьяный, а его так же точно пытался выгородить Волошин.

К вечеру того же дня вести стали поступать куда тревожнее. Во-первых, участились случаи прорыва границ «пятого кольца», беженцы из соседних областей шли десятками тысяч и остановить их не было возможности, а ведь следом двигались зомби, нагоняя и сливаясь с потоком. Авиация последние дни работала круглосуточно, но действия летчиков оставляли желать лучшего, сказывалось и нервное напряжение и усталость, только за последнюю неделю в небе над Москвой разбилась дюжина самолетов и десяток вертолетов. А вот после того, как вечером пятницы последние части дезертировали из Люберец и Щербинки, летать стало практически некому да и неоткуда. В самой Москве давно уже застроили все свободные пространства, разве что часть бывшего тушинского аэродрома да Девичье поле, еще оставались пригодными для базирования вертолетов. Всего их на вооружении у Москвы осталось на воскресенье, восемнадцатое, сто семь единиц. Плюс еще три десятка штурмовиков, взлетавших и садившихся на свой страх и риск едва не на головы беглецов на то или иное в ту минуту свободное шоссе и гробившиеся ежедневно. Впрочем, когда к Москве, окружая со всех сторон подошли толпы беженцев, за коими следовали орды мертвых, продолжавших свое бегство из ниоткуда в никуда, ни один самолет взлететь уже не смог.

Это началось в ночь на понедельник. Вертолетная разведка доложила о приближении большой массы людей с разных направлений, этого ждали, этого боялись, но поделать ничего не могли; впрочем, что можно поделать в такой ситуации? С воздуха не было понятно, живы они или уже нет, сперва посчитали живыми всех, потому бомбежек не проводилось, но когда толпы начали разделяться, обходя Москву, запирая в кольцо, стало очевидным, что происходит. Доложили президенту, снова никакой реакции, Денис Андреевич, не хотел, не мог или боялся принимать, сигнал был послан Пашкову. Тем временем, тот собирался лететь в Уренгой, на вертолете, куда двумя днями ранее отправился председатель правления «Газпрома» Миллер, премьер-министра еле уговорили отложить опасный полет. Причина беспокойства более чем серьезна: в субботу днем из Уренгоя пришли новости, шокирующие любого – Ямало-Ненецкий округ вдруг объявил себя государством-корпорацией Газпром. С Миллером договориться не удалось, в целях экономии запасов самостийное государство перестало наполнять газопроводы. Москва ныне не могла повлиять на решение новой структуры, и прежде весьма самостоятельной, а ныне решившей эту самостоятельность продемонстрировать официально и закрепить территориально. Наверное, государство Газпром оказалось последним в длинном списке стран, решивших создать собственную структуру власти. Впрочем, до нас известия из-за рубежа доходили с трудом, а то, что там творилось, мало чем отличалось от происходившего в России. Точнее, в том, что можно было так называть, в Московской Руси, так будет правильнее. Ведь недаром, слово «Россия» исчезло из лексикона ведущих новостных выпусков сразу по возвращении Маркова домой. «Официальная Москва», «Кремль», «президент и правительство»: синонимов оказалось очень много. Эвфемизмов, означающих только одно – крах.

Газ перестал поступать в Москву как раз в ночь на понедельник. Слухи опередили, как всегда, новости, оказавшись и точнее и куда мрачнее в прогнозах. Счастье, Мазовецкий оказался расторопнее, чем от него ожидали, и не допустил паники, хотя бы в магазинах, отдав приказ вскрыть резервы. Белоруссия, последний наш партнер, в лице батьки решительно порвала с нами, перестав посылать продовольствие Москве через разоренные города Смоленской области, странно, подумалось мне, неужели Лукашенко умудряется до сих пор держать все под контролем, или это иллюзия, такая же, какой всегда тешат себя государи, понимая подспудно, что их положение поистине безнадежно, но возлагая уже не на небо, оно всегда молчало, но на слабых человеков, свое тщеславие, свою последнюю надежду, свои давно битые карты. Странно, размышляя так, я вспомнил кадры кинохроники – Адольф Гитлер на свой день рождения, последний раз выбравшись из бункера, награждает отличившихся в боях с советскими войсками детей, самому старшему, на мой взгляд, вряд ли исполнилось пятнадцать. В свои пятьдесят семь, он уже выглядел развалиной, немощным стариком; трудно поверить, что всего шесть лет назад он практически без боев захватил почти всю Европу, а спустя еще три года дошел до Волги.

Пашков отложил полет в никуда, и вызвав Яковлева и Илларионова закрылся с ними в зале Совбеза, я как-то даже не удивился подобному, видимо, слухи о смене власти оказались не столь уж беспочвенными. Все же решил сам идти к Денису Андреевичу, но отчего-то не решился, поэтому позвонил ему в покои.

– Артем, рад вас слышать, – голос не принадлежал президенту, со мной говорил кто-то еще. Отогнав стойкую иллюзию, я сообщил Маркову о начавшемся Совбезе, заметив, что его там ждут, что было сущей неправдой. Денис Андреевич долго молчал, слишком долго, я хотел повторить свой вопрос, когда он, наконец, ответил:

– Что же, вы тоже там присутствуете? – и не обращая внимания на мои слова продолжил: – Хорошо, пускай начинают без меня.

– Но вы подойдете? – продолжал настаивать я, понимая бесполезность любых ухищрений. И снова пауза.

– Артем, не сейчас, позже. Я… расклеился что-то.

Связь оборвалась. Я опустил трубку, устало сел в кресло. Принялся перебирать бумаги. Неожиданный звонок премьера из зала Совбеза.

– Не мог дозвониться до Дениса андреевича, занято, хотел бы у вас узнать, он изволит пожаловать на Совет? – я ответил. – И что же он… в смысле, как он?

– Не могу сказать ничего определенного. У Дениса Андреевича сильный стресс от всего пережитого, – мне показалось, даже не показалось, я почувствовал запах спиртного, проникший по телефонным линиям вслед за голосом президента. Но не говорить же об этом Пашкову.

– Я вас понял, – со значением, точно покопавшись предварительно в моей голове, произнес премьер и оборвал связь. Поняв, что дальнейшее пребывание в Сенате бесполезно, я отправился домой.

И ведь странно, в ту ночь я ничего не почувствовал. Впрочем, я никогда ничего не чувствовал и не верил, что подобное возможно. Ни с отцом, ни с Миленой, ни с Валерией. Поэтому, когда утром во вторник, двадцатого сентября, мне позвонили, чтобы сообщить, у меня просто на несколько мгновений остановилось сердце. Затем кровь ударила по глазам, застелив их черной пеленой и сделав ноги ватными, я упал на колени и бессильно, беспомощно разрыдался.

100.

Когда Вано остановился у станции «Аннино», там тоже жгли мертвецов, вонь стояла невыносимая, Настя попросила двигаться дальше, но тот покачал головой.