Осада

Тетерев рванулся к полуразрушенному дому, что они только прошли, за ним находились пруды, именно туда они и направились, бегом, как можно скорее, вслед за остальными, он отчаянно пригибал Настю к земле, чтобы…

Взрыв потряс небо и землю. Немыслимое количество тротила подняло фуру, врезавшуюся в ежи, в нескольких метрах от блокпоста, а следом и все металлоконструкции, находившиеся подле, волна сдвинула, словно костяшки домино, плиты поста, часть, не выдержав, рухнула внутрь, шквальный огонь, ведшийся по машине, прекратился немедля. Огненный шар прокатился по округе, выжигая всех, кто не успел укрыться, не разбирая, своих и чужих. В тот миг замолчало все, на несколько мгновений воцарилась тишина.

А затем БТРы задергались, зафырчали. И начали медленно отходить, освобождая дорогу. Сегодня они действительно не собирались сдерживать толпу до последнего, не собирались сражаться со стотысячной массой людей. Предпочли просто обозначить сопротивление. И удостоверившись, что потери с обеих сторон имеются, вполне достаточные для обозначения прорыва, пропустили, выбросив белый флаг, покрытый кровавыми пятнами.

Все знали, что внутренним войскам был отдан приказ самого министра держать Москву от беженцев, сколько возможно, отходить только в крайнем случае. Словно в издевку над здравым смыслом, приказывающее всякий раз сражаться со своими, ради своих, совершеннейшая бессмыслица, и в то же время, апофеоз властного всеподавляющего командования, не только солдатами, всем оставшимся, да и прежде имевшимся миром. Апофеоз самой власти, забившейся в самый центр столицы, оградившейся дополнительными кордонами от простых смертных и смертных, уже принявших свою смерть, ее царствования, ее безумного, бесчеловечного, бессмысленного всесилия.

И все же приказ исполняли. Такие же вроде бы люди, как казалось на первый взгляд. Только давно уже мертвые, и совсем иначе, нежели зомби. Не снаружи, глубоко внутри, именно там начиналось их медленное гниение, их распад, поражавший сперва головной мозг, разрушавший его, и когда тот был окончательно разрушен, оставался лишь спинной, способный воспринимать команды, пусть самые безумные, и действовать по уставу, пускай он уже потерял всякий смысл, тупо сжимать автомат Калашникова и высчитывать свои и чужие потери, дабы потом, на поверке, отчитаться в исполнении, получить благодарность, повышение, отрапортовать и снова действовать строго по инструкции, ни на йоту не отходя от спущенного с самого верха постановления. Да и те, кто прорывались, тоже принимали эти условия, соглашались на гекатомбу, и высчитав необходимое количество павших, заживо сгоревших при взрыве фуры, увидев, как разъезжается тяжелая техника, перемалывая хрупкий асфальт точно сахарную пенку, возликовали, позабыв, позапамятовав напрочь об усопших, бросились вперед, не разбирая дороги, жаждая одного – пройти. Ведь жертвоприношение холодному московскому солнцу сделано, потери имеются, все согласно постановлению, значит, можно не бояться, можно считать себя уже частью нового Вавилона, жадно пожиравшего всякого, вошедшего в него.

Тетерев поднялся, поднял на ноги Настю. Они поспешили к открытой амбразуре, постоянно оглядываясь на пробегавших. Толпа с ликованием, криками, истошными воплями, напоминавшими те, что бывают на стадионе во время футбольного матча, рванулась вперед, вся многотысячная масса людей бросилась в открывшуюся дверь в столицу, не разбирая дороги. Им казалось, что жертв мало, а потому никто не обращал внимания на тех, кто оступился или растерялся, или упал – их затаптывали без чувств, без сомнений, видя и ощущая лишь одно, думая лишь об одном – как бы успеть, как бы прорваться, ведь ворота в любой момент могли закрыть, едва только толпа начнет редеть. Последним всегда не хватало времени, таков уж закон «пятого кольца», даже затоптанные вставали, живые или мертвые, непонятно уже, и шли следом, также пытаясь успеть.

– Все, пора, – тихо сказал он неожиданно останавливаясь, когда до блокпоста оставалось всего ничего. Настя стояла на месте, будто не слыша. – Пора, уходи, – повторил Тетерев чуть громче. Она не пошевелилась. Тогда он скомандовал своим: Вано взял ее под руки, и довольно грубо потащил к бурлящему потоку. – Только осторожнее, смотри, не споткнись. Береги ее, за проход головой отвечаешь.

– Ты боишься, потому что тебя на проходе засечь могут, ну скажи, там ведь твоя физия распечатана, да? – закричала Настя в отчаянии. Тетерев молчал, подав знак, еще раз попрощался, попытавшись поцеловать руку, она судорожно отдернулась. Тогда Тетерев кивнул Вано, как новому главарю их банды, тот кивнул, увлекая за собой Настю, она пыталась возражать, пыталась вырваться, кричала что-то, о любви и предательстве, но ее крикам лишь вторила обезумевшая от долгожданного счастья толпа, наконец, она поглотила и банду, и дьяка, старавшегося не отстать, буквально пожрала их, еще некоторое время Тетерев мог видеть высокорослую фигуру Вано, но затем пропал и он. И только через несколько минут из столицы донеслись два хлопка, совсем негромких на фоне громогласного безумия. Тетерев облегченно вздохнул и повернулся назад. Некоторое время постоял, сторонясь толпы, а затем отправился к полуразрушенному дому, крайнему, еще заселенному, вернее, заселенному до этого прорыва, сейчас в нем не оставалось ни души. Мимо текла толпа, крича и ликуя, бесчисленные тысячи проплывали перед его взором, он не видел и не замечал никого, отправляясь все дальше и дальше от столице, все глубже в Бутово.

Через некоторое время к нему присоединился Михалев.

– Проводил? – несколько удивившись явлению авторитета, спросил бывший оперативник. Тетерев кивнул. – А чего так?

– Ты меня знаешь. Предпочитаю напоследок остаться в одиночестве. А ты?

– Как видишь, мы с тобой схожи, – тот усмехнулся невесело, кажется, и так все ясно, без лишних слов. – Да тут мы не одни, кто предпочел. Как видишь, народу остается порядком. Знаешь, что это мне напоминает?

– Без понятия. Мне кажется, в каждом городе найдется хотя бы несколько человек, кто не уйдет. Неважно, почему, просто не уйдет. А тут его никто насильно упрашивать не будет, напротив, спасибо скажут.

– Я говорил про Мологу. Был такой городок на пути Беломорканала. Когда строили, оказался на месте будущего Московского моря, ну, Рыбинского водохранилища. Всех конечно выселили, это же тридцатые, но вот тремстам удалось остаться.

– Удалось? – невольно спросил Тетерев.

– Приковали себя цепями к домам, колодцам, и так и ушли под воду. Раз в несколько лет Молога поднимается из воды… как Китеж какой, – он хотел еще что-то сказать, но передумал и промолчал. Тетерев вздохнул.

– Вот это теперь наш Китеж. Полагаю, ждать недолго осталось.

– Ты торопишься.

– Честно? Хотелось бы побыстрее.

– Почему? –Тетерев вздохнул.

– Да как тебе сказать. Старею, наверное. Стал слова нужные находить.

– Ну, знаешь, в твои годы…

– Да-да, ты мешки с цементом таскал. Дай договорить. Я вот тоже пример приведу. Сидел на цепи пес, всю жизнь сидел.

– Это уже притча. Ладно, молчу.

– Хорошо ли, плохо, неважно. Просто сидел, раз посадили, исполнял обязанности, раз предложили, жил пусть не впроголодь, но и не на сытое брюхо. И так жил, покуда ему не сбили цепь и не сказали: ты свободен, иди куда хочешь. Он вышел за ограду, где провел всю жизнь, сел на скамейку, закурил и долго сидел, глядя на открывшийся горизонт. И так никуда и не пошел. Потому как обратно проситься гордость не позволяет, а идти куда-то уже сил нет и желания. Так он сидел и сидел, покуда мог, уже ничего не охранял, в кои-то веки ощутил  себя свободным от всего и всех, и все пытался понять, что же это значит. Сидел себе, курил, постигал свободу свою, от пищи отказывался. Покуда не сдох.

– Счастливый конец, – хмуро заметил Михалев. – Ты значит, так свою жизнь расписал. Странно, ничего не скажешь. Я думал…

– Знаешь, я тоже думал, что со мной хоть Вано останется, – неожиданно перебив, не менее неожиданно для себя вырвал из души частицу внутренней самости Тетерев. – Не могу я в Москву. Даже не потому, что в момент поймают, да что с того, поймают, ведь или шлепнут тут же или пошлют на баррикады.