Осада

Быть может, он видел все, происходившее в храме. У одного из знакомых Кольки есть спутниковая тарелка. Если тот увидел трансляцию, сейчас он пытается пробиться к Кондрату, но механический женский голос мягко сообщает ему, что «абонент находится вне зоны доступа сети». Да, его телефон выключен полковником и убран в карман форменного пиджака следователя. Ничего более у Кондрата не забрали, ни денег, ни ключей. Ни галстука, лежащего в кармане. В первый момент родилась идея, что все обойдется, что, возможно, он уже этим днем вернется домой, но когда старший следователь по особо важным делам, а именно такую должность имел полковник, дозвонился до суда, и к немалому удивлению, суд –  и это было в  четыре утра – видимо, собрался на слушание, а через полчаса, когда они подъезжали к Новокузнецкой улице, постановил дать согласие на возбуждение уголовного дела в отношении задержанных Сердюка и Микешина. У Кондрата упало сердце.

Микешин нервно дернулся на сиденьи, в этот момент машина остановилась у крыльца здания СКП Москвы, Микешина и Сердюка вывели из «Митсубиси». Кондрат только успел посмотреть перед собой – его завели в мощное многоэтажное здание советской постройки, с позолоченным фронтоном, единственным украшением нового времени, на коем красовались надпись «Следственный комитет при прокуратуре Российской федерации». Через проходную повели к лифту, вверх, на пятый или шестой этаж, он не разобрал, затем коридоры, одинаковые двери кабинетов. Их с Антоном разделили, полковник ввел Микешина в кабинет, где уже находился еще один майор, молодой человек, вряд ли намного старше Кондрата.

Они смерили друг друга взглядом, прежде чем Микешин сел и в присутствии полковника, стал повторять ответы на вопросы майора. Он ведь тоже представился, мелькнуло в голове Кондрата, а имя, фамилия снова выскочили из головы. Как нарочно. Будто все в этом здании для него должны были оставаться безымянными, а потому, одинаковыми. И непременно майорами, словно в СКП офицеров низшего разряда просто не могло быть. Непременно темноволосыми, аккуратно выбритыми в строгих синих мундирах.

Допрос продолжался часа три, все вопросы сходились на Рите Ноймайер и люке, который он не то трогал, не то не трогал. Нет, трогал, ведь у них есть его отпечатки, снятые оттуда. То есть, открывал или не открывал. А отпирающее устройство, как уточнили эксперты, оказалось выведенным из строя незадолго перед тем, как в колодец по тросу с лебедки отправилась Рита Ноймайер. Так что вопросы стали звучать куда серьезней и ответы требовались куда обстоятельней.

Когда допрос подходил к концу, полковник вышел. И пришел перед тем, как Микешину предложили подписать протокол. Кондрат не спорил, поставил автограф, где просили. В этот момент телефон снова пискнул. Кондрат нервно оглянулся: ведь этот аппарат приносил только плохие новости. И еще это пищание… не звонок, а именно пищание, словно предсмертный писк мыши, получившей тяжелой дугой мышеловки по хребту. Всю жизнь он терпеть не мог этих мышеловок, но в его детдоме, от этих зверьков никаким иным способом не избавлялись. Мальчишки любили забавляться с дохлыми мышами, а иногда ловили мышей сами и, издеваясь…

Полковник взглянул на пришедшее сообщение. Смотрел долго, но не потому, что не верил своим глазам, просто тянул и тянул паузу.

– Не буду задавать лишние вопросы, – спокойно произнес полковник, разрывая мысли Кондрата. – Вы ведь знали Николая Самозванца, естественно, вы ведь сожительствовали  с ним. Как в дурацком анекдоте, у меня есть для вас две новости: хорошая и плохая. Начну с хорошей – за связь с несовершеннолетним подростком вам ничего не будет. Если вы настаиваете, я могу сообщить вам плохую новость, почему именно.

Микешин разом все понял. Земля ушла из-под ног. В глазах все поплыло, майор то скрывался в подступившей пелене, то враз выплывал из нее, всякий раз в новом месте, словно, играя в прятки.

Полковник потряс Кондрата за плечо. Он обернулся.

– Расскажите.

– Мне кажется, вам…

– Расскажите, – резко произнес Кондрат, срывая руку с плеча и едва не разорвав пиджак – столь цепко за него держался полковник. Тот пожал плечами и читая с экрана мобильного, а изредка тыкая в него пальцем, чтобы перелистнуть страницу, начал говорить.

Кондрат понимал и не понимал, что произошло. Кажется, больше не понимал, ведь Колька… он хоть и ершистый, но такой робкий, нежный, тонкий, мягкий. Никак не вяжущийся с теми определениями, что давал полковник. Никак, никакими силами представить его в роли преступника, да еще и покушающегося на чью-то жизнь, не было сил.

Кондрат отчаянно затряс головой. Полковник прервался, бросив взгляд на жреца, разом все понял.

– Информация пока проверяется. Милиционеры задержаны, сейчас дают показания. Вот только, кажется, один из банды сбежал, по их утверждениям, возможно, ранен.

– Не Колька? – вспыхнул и разом осел Кондрат, плохо понимая, что говорит и слышит. Полковник промолчал и продолжил с прерванной строки.

– Мы сейчас пытаемся его разыскать, предполагается, у подростка имелось оружие. Трудно сказать, откуда. Но мы выясним. И вот еще что…

Впрочем, достаточно было посмотреть на Микешина, чтобы вопросы отпали сами собой. Полковник – первый раз за все время пребывания с Кондратом – смутился и произнес вполголоса:

– Подпишите здесь, и здесь, и вас отвезут. Если хотите, сперва на опознание, – Микешин собрался подняться, но услышав эти слова, покачал головой. – Ваше право. Личность подростка все равно установлена. Поднимайтесь, мы отправляем вас в изолятор, ну поднимайтесь же.

В коридоре он столкнулся с Сердюком, судя по выражению лица Антона, его все же отпустили – под подписку о невыезде. Голова снова закружилась.

– Идемте, – полковник нетерпеливо дернул за рукав пиджака. Кондрат обернулся. Внезапно он почувствовал какую-то удивительную легкость. И лица окружающих куда-то поплыли, поплыли…

Он услышал только «в отдельную камеру… я сказал, найди, где хочешь»…. И на этом, казалось, все кончилось. Но нет, открыв глаза, он обнаружил, что прежняя пелена спала, а он сам находится в одиночной камере. Как он туда попал, Кондрат не помнил. Да это и не имело значения. Дурман, прежде окутывавший его, потихоньку спадал. Глаза все еще были мокрыми, значит, даже в обволокшей его мгле, он плакал. Горюя по своему любимому, ершистому, колкому, язвительному, но такому милому, доверчивому и верному, так и не покинувшему его. И еще, наверное, по себе. Потерявшему самое дорогое, что у него было. Только вера, одна лишь она и осталась с ним, одна. И еще Он.

Кондрат спустился с откидных нар, стал на колени и, не имея представления о востоке, повернулся на свет, тихо струящийся из зарешеченного окошка под самым потолком. Как это, наверное, делали многие до него, из оказавшихся здесь. Сложил аккуратно ладони, словно семинарист первой ступени, опустил голову. И начал моление за упокой, как этого не делал, наверное, ни один из преклонявших колени. Слова подбирались легко, и на душе стало немного светлее. А вскоре засветлело и в оконце – теплый, тяжелый дождь прошел, заметно посвежело, стало легче дышать. Глаза его были мокры от слез, но Кондрат почему-то был уверен, что заступился пред Всеблагим за молящегося, и что теперь Кольке, где бы он ни пребывал в ином мире, станет немного легче. А быть может Господь сделал так, что Колька, как невинно убиенный… и то, что по окончании молитвы, окончился и дождь, стало знамением для него… для них обоих… он снова заплакал, но совсем иначе. Высвободив из себя боль и муки страдания, он плакал об освобождении,  о знаке, который видел. И о том пути, что им, разлученным на два света, еще предстоит пройти.

72.

Сложив бумаги в портфель, Дзюба вышел из кабинета. Секретарша распечатывала документы, одновременно, что-то выправляя в ведомости, кивком головы она попросила минутку подождать.