Осада

В полдень или около того, никто на часы так и не глянул, телефон звякнул еще раз. Снова подошел отец. Снова просил повторить.

– Старшая по дому. Ей все уже известно, насчет…. Короче, свидетелей была куча, магазин рядом с домами. Многие видели, как менты…. – он не выдержал, замолчал, ком сдавил горло. – Короче, приглашает идти на место.

– Я пойду, – поднялась мать.

– Нет, лучше ты останься.

– Нет, ты оставайся. Ты лучше сможешь. А я… я хоть… посмотрю, – последние слова она произнесла едва слышным шепотом. И бросилась в прихожую, торопясь одеться, словно ее могли бы остановить. Или она сама передумала бы.

Хлопнула дверь, больно хлопнула, точно разорвав невидимые нити. Не дождавшись лифта, она побежала по лестнице, торопливо спускаясь мерзким, затхлым черным ходом, насквозь провонявшим испражнениями и дурью. Этаже на шестом неожиданно остановилась. Прежде она пользовалась черным ходом чуть не год назад, когда лифты остановились на неделю, с той поры стены успели покрасить – вроде как косметический ремонт провели тридцатилетнему зданию.

Здесь, рассказывали, обитали наркоманы, пацаны, нюхающие клей, не то из этого дома, не то еще и с соседних. Прогнать их не было никакой возможности, особенно зимой. Тут тепло, топят, не на улице же парковаться, пережидая кайф. Куда она только не обращалась, участковый так и вовсе ее слушать не стал.

Теперь же площадка была свободна, мусора почти не было, старый обгаженный матрац приваленный к углу, да пара использованный невесть когда шприцев – вот и все, что осталось от компании. Нет, еще то, что привлекло внимание изначально – надпись на стене. Стихи:

«Я быть устал среди людей,

Мне слышать стало нестерпимо

Прохожих свист и смех детей…

И я спешу, смущаясь, мимо,

Не подымая головы,

Как будто не привыкло ухо

К враждебным ропотам молвы,

Растущим за спиною глухо;

Как будто грязи едкий вкус

И камня подлого укус

Мне не привычны, не знакомы…

Но чувствовать ещё больней

Любви незримые надломы

И медленный отлив друзей,

Когда, нездешним сном томима,

Дичась, безлюдеет душа

И замирает не дыша

Клубами жертвенного дыма».

Она стояла, читая, перечитывая, не в силах поверить увиденному. А потом, разом вспомнив, вздрогнула всем телом, словно каленым железом прижгли меж лопатками, ставя незримое клеймо, и побежала дальше.

Автобус уже стоял на остановке, забирая в свое нутро последних пассажиров; несмотря на довольно ранний для праздничного дня час, народу внутри набилось порядочно. И все, как один, сошли на «Бунинской аллее». Двинулись в скверик у станции со стороны входа. Сперва просто топтались, перешептываясь, толпа росла, но покамест безмолвствовала, внутри нее гуляли разговоры, рождались и умирали слухи об убитых пацанах, об их родных, о том, что собираются делать менты, чтобы защитить своих, на какие подлости способен их род, и что надо встать на защиту, пока хачи не собрались с духом. Толпа явно разогревалась, с каждой минутой повышая градус внутренней температуры, однако, пока крышка общественного приличия еще держалась наверху, не давая выплеснуться содержимому бесед громогласно. Люди приходили сами по себе, узнав по сарафанному радио о случившемся, или услышав об этом тут же, привлеченные, притянутые толпой. Сколько здесь уже было – тысяч пять, а то и семь, не меньше, но никто не расходился, все ждали, сами не понимая, чего именно ждут. Терпеливо стояли, переминаясь с ноги на ногу.

Наконец, кто-то вскарабкался на скамейку. Она поднялась на цыпочки, будучи невысокого роста, ей плохо было видно взобравшегося. Только светлые всклокоченные волосы да рука в красно-белой спартаковской майке, поднявшаяся вверх, призывающая к тишине. Разговоры постепенно утихли.

– Вы просили имена, – крикнул мужчина, только сейчас она углядела маленький клочок бумаги в руке, плотно сжатой в кулак. – Я нашел вам имена. Все они… нет, я зачитаю. Старший в наряде, старший сержант Акопов Эдгар Акопович из Степанакерта. Сержанты Осипян Левон Акимович и Нерсесян Мурат Дадурович, оба из Еревана. Младший сержант Довтян Багдасар Шаваршевич из Армавира, – по толпе прошел ропот. – Да мы знали, кто они, – продолжал мужчина, – но теперь мы знаем поименно, кто убивает наших детей. Откуда они прибыли. Нам известно, – рев толпы перекрыл его голос, несколько минут она ничего не слышала и ничего не могла разобрать из-за разом вскинувшихся в небо рук и истошных воплей, перешедших в яростное скандирование: «Хачи! Хачи!».

Пока не прибыл первый грузовик с ОМОНом.

По толпе будто прошел электрический ток. Люди разом замолчали, напряглись, заволновались, сосредоточенно глядя на разворачивающихся в фалангу милиционеров, плотно закрывшуюся щитами, выставившими вперед дубинки, которыми немедля, едва только закончилась передислокация, начали колотить по щитам, создавая перед собой дополнительный барьер страха. Мужчина, стоявший на скамейке, не пошевелился, видимо, участвовал в подобном не раз – в Бутове многажды разгоняли демонстрации, все, кто собрался здесь, прекрасно знали, чем им грозит любое сборище. А потому сознательно бросили вызов двигавшимся на них щитам. Мужчина, внимательно вглядывающийся со своего возвышения, внезапно воскликнул:

– «Зубры» пришли. Своих покрывать нашей кровью! – и толпа немедля ринулась на омоновцев.

Она попыталась выбраться, но ее смяли, толкнув сперва по направлению к «зубрам», затем обратно. Едва не упала, лишь большая плотность толпы не позволила попасть под ноги. ОМОН ловко вклинился в ряды митингующих, стал дробить на группы, оттесняя от станции в скверик. Она оглянулась, несколько омоновцев рванулись к скамейке, однако мужчины в красно-белой майке на ней уже не было, он исчез столь же стремительно, как и появился.

Некоторое время происходила давка, прибывших сил правопорядка явно не хватало, масса никак не желала делиться, напротив, по прошествии какого-то времени, снова слилась воедино, выдавливая ОМОН из сквера на проезжую часть Бунинской аллеи. Проносящиеся машины сигналили в поддержку, толпа заводилась, в руках появились палки, вырванные у ментов дубинки.

К сборищу подъехала еще одна группа ОМОНа. Всего два грузовика, но хорошо вооруженных громил, занявших позицию позади коллег и изготовившихся стрелять слезоточивым газом. Через пять минут прибыло несколько расчетов пожарных машин, тушить накалившиеся страсти. И тут снова, как чертик из табакерки, выскочил спартаковец – выкрикнул заветное:

– Что черти черножопые, не можете русских сломить? – толпа взревела сызнова, опьяненная успехом.

Она только успела заметить, что на сей раз в кулаке, потрясавшем воздух, была не бумажка – заточка. Которая тут же пошла в дело, с хрустом раскурочив шлем ближайшего к нему противника. Послышался истошный крик и тут же радостный рев – толпа наконец-то почувствовала запах крови. Ощутила разом, как единый организм, что в этих недрогнувших римских фалангах, двигавшихся на них, можно проделать пробоины, бреши, можно рубиться на равных, можно отмстить за все, за все прошедшие побои и унижения, сколько их там накопилось за долгие годы.

Толпа завелась, и остановить ее стало практически невозможным. Барабанная дробь ударов посыпалась на головы омоновцев, в ответ те столь же нещадно, стали применять свои «средства сдерживания», впрочем, они и прежде при разгонах, не церемонились, но теперь тоже вошли в раж. И толпа сошлась в отчаянной схватке, давила, затаптывала павших бойцов, не обращая внимания на потери, жаждая только мести, крови, боли и долгожданной победы.