Осада

На окраине Мухури остановились. Не разбитая бензоколонка, увы, пустая, выкачали досуха. Внедорожник докатился до центра поселка, не тронутого ударами с воздуха, но на большее бензина не хватило. Группа вылезла оглядеться. Прежняя уж очень знакомая тишь давила на уши. Важа зачем-то крикнул в пустоту, эхо пару раз ответило ему, пустое, глупое эхо, вызвавшее трепет надежды и тут же его похоронившее. Он растерянно огляделся и пошел к магазину за припасами.

Сельпо, наверное, единственный магазин в поселке, был обклеен объявлениями так, что стекол не было видно. Маленькие листочки бумаги трепыхались на ветру, когда Куренной подошел ближе, они что-то напомнили ему, он тщился вспомнить, где и когда он видел нечто подобное. Покуда не вчитался в торопливые буквы наспех написанного письма.

«Лала Гугава, двадцати одного года, с красивыми волосами, которые заплетены в косу до пояса, рост метр шестьдесят пять, одета в белую майку с иностранной надписью, серый дождевик и темно-синие джинсы. Кто видел,  пожалуйста, отпишите родным в Сенаки. Лала, если ты прочитаешь это объявление, пожалуйста, не задерживайся, отправляйся следом. Мы вероятно остановимся там по адресу…». Объявлений подобного рода на дверях, стеклах сельпо насчитывалось не меньше сотни. Должно быть, все они писались либо когда через город прокатилась волна мертвецов, либо позже, когда толпа беженцев из приграничных районов, обстреливаемых российской авиацией, пошла в панике на юго-восток, увлекая всех за собой.

Иван наконец, вспомнил, где видел эти записки. Документальный фильм о Сталинграде, снятый, кажется, немцами. На переправе через Волгу, на каждом столбе, на каждом ящике, доске, на полуразрушенных домах у реки, от самой земли до высоты метров двух виднелись схожие клочки бумаги. Когда немцы сжали кольцо вокруг города, вошли в него, только тогда Сталин отдал приказ эвакуировать жителей, прежде служивших живым щитом. Многие терялись в спешке эвакуации, семьи разъединялись, растворяясь на другом берегу. Оставались лишь эти бумажки. Последнее напоминание.

К Ивану подошел Бахва, Куренной, читая листки, даже не заметил, как тот вырос у него за спиной, и невольно вздрогнул.

– Что это? – спросил командир. Иван посторонился и зачем-то прибавил вполголоса:

– Как в Сталинграде.

Оба помолчали невольно. Затем Бахва неожиданно произнес:

– Брат моего деда там погиб. Он как раз эвакуацией занимался.

– А мой на подступах, в ноябре сорок второго. Арсений Лукич Куренной.

– Константин Георгиевич Шалимов. Может…, слышал? – в голосе прозвучала робкая надежда. Но Иван медленно покачал головой. Бахва снова вздохнул и оглянулся. Манана вышла из магазина, молча разведя руками. Важи видно не было – он побрел в поисках заправки на другой конец поселка. Через полчаса вернулся с пустыми руками. Многие дома в поселке были разграблены – или самими жителями, в спешке бравшими все, что могли взять, или мародерами немного позже.

Они постояли немного у сельпо. Солнце медленно закатывалось за отроги Эгрисского хребта, уходившие далеко на запад, к самому морю.

– Переночуем здесь, а завтра пойдем пешком, – коротко скомандовал Бахва. Никто не протестовал, они подыскали себе подвал понадежнее для отдыха. Перед отходом ко сну, Бахва еще раз попытался связаться с Кутаиси, но нет, результат был все тот же.

– Может, их тоже эвакуировали? – предположила сестра. Брат пожал плечами: все может быть.

– В любом случае, нам надо добраться до места и все выяснить.

С этим никто не спорил, группа улеглась спать. Наутро предстоял долгий путь. Иван предложил спуститься по отрогам к трассе Зугдиди – Кутаиси, но Бахва настоял двигаться вдоль хребта. Возможно, обстрелы еще продолжаются, рисковать больше он не хотел. А тут, в горах есть мизерный, но шанс найти спокойное, не оставленное жителями село. Мало ли откуда пришли мертвые, может, как раз с долин.

Четыре дня они двигались вдоль хребта, медленно спускаясь по отрогам, покуда не достигли Цхалтубо. Последние дни шли с трудом, Манана подвернула ногу, вывих оказался достаточно серьезным, лодыжка опухла, причиняя сильную боль. За все это время им не встретилось ни единой души, если не считать сумасшедшего старика, жившего в одном из пастушьих кошей. Он крикнул им что-то о торжестве справедливости и призвал остаться с ним и дождаться прихода этой справедливости. Бахва вежливо ответил отказом и продолжил путь. Старик кричал им вслед что-то, но ветер относил его слова в сторону гор.

Только в Цхалтубо им встретились и живые, и мертвые, и первых было больше, чем вторых. Иван подошел первым к первой же попавшейся им на пути группе мужчин, сидевших на корточках возле старого «командирского» УАЗа, попросил машину, просил подвести, но собравшиеся на него старались не реагировать. Будто и не было его вовсе. Иван покусал губы и пошел далее, Важа, как привязанный, следовал за ним. Бахва сам остановился у мужчин, спросил тоже самое. В ответ ему покачали головой, разговаривать не стали.

Городок замер, затаился. Пришествие в него незнакомцев вызвало цепную и всегда одинаковую реакцию у всех встречавшихся им на пути – отторжение. Бахва несколько раз пытался заговорить, покуда не помог одной старухе перетащить до дома канистру с водой. Та сперва недовольно, но все же приняла его помощь. А затем, заместо прощания, сказала:

– Все вы приходите, а зачем приходите, и сами не знаете. Все бежите, а куда, снова непонятно. Некуда бежать больше. Земля круглая и со всех сторон море. Куда ни поплыви, везде одно и то же. Если не все равно, где помирать, умирай там, где родина. Зачем еще бежать. Ну скажи, зачем?

– Нам в Кутаиси надо, калбатоно.

– Ты там родился?

– Нет. Но нам все равно очень туда надо. Моя сестра подвернула ногу, мы могли бы дойти, но боюсь, до темноты не успеем. Всего ничего осталось, – он не понимал, почему рассказывает все это старухе, закутанной во все черное, только седые пряди выбивались из-под платка.

– Десять километров, – уточнила старуха. Бахва кивнул. – Да, с сестрой тебе тяжело придется пешком-то. Мертвые, они как партизаны, сейчас еще прячутся, ждут, а придет их времечко…. И никуда вы от них не денетесь, ни в Кутаиси, ни в Тбилиси, ни на краю земли. Вон мужчины наши в горы ушли, в пещеры, – она махнула рукой в сторону кряжа. – Думают, там не то отсидеться можно, не то семью сберечь. А уж не сбережешь. Мне хорошо, я восьмой десяток разменяла, все видела. На войне дважды была. Дом мой в Сухуми разбомбили свои, сюда ушла, к сестре. Ее схоронила, так теперь… нет, теперь здесь моя родина, никуда отсюда не двинусь. Незачем. Да и некуда. Это пусть молодые бегут, пока могут. Жаль, что недолго осталось…. Жаль мне вас, молодых. Не повидали вы мира, не пожили, не любили, не грустили, не расставались. Ничего не поняли еще. Вкуса мира у вас еще на губах не побывало. Жаль мне вас, – повторила она, сокрушенно кивая в такт медленно истекающим с губ словам.

Бахва извинился. Неожиданно ему вспомнился Отари Георгиевич из Мели. После разговора с ним оставался в точности такой же осадок, как и сейчас. Он хотел было идти, но старуха задержала его, дернув за рукав.

– Хорониться, конечно, глупо. Я вам помогу. Мертвые сюда приходили, да быстро ушли. Я осталась, а вот племянника моего они с собой увели. От него во дворе старый «Москвич» стоит, если хотите, забирайте. Не знаю, почему прежде ее не отдавала. Старая стала. Жадная. Не дала тем, кто в ней так нуждался. Ведь до Кутаиси всего десять километров.

– Мертвые из Кутаиси шли? – она покачала головой. Бахва вздрогнул. Обернулся. Манана разговаривала с Иваном. О чем они могли шушукаться? Ему не хотелось думать. Иван и так тащил ее весь последний день, сестра старалась без него шагу не ступать. И отказалась от услуг Важи. А тот… хоть бы сделал вид, что все еще в команде. Нарочито ушел в себя, теперь не подступиться. Нодар бы нашел слова, а вот ему они не приходили в голову. Да, Нодар нашел бы… он вспомнил разговор с Иваном. Кажется, в семье Нодара тоже кто-то погиб на той войне, и кажется, в Белоруссии, в первый месяц. Да, верно, он рассказывал. Сказать Ивану, ведь он когда-то спрашивал? Наверное, у них бы нашлась тема для беседы о войне, для долгой беседы. Почему-то несмотря на погибших дедов, у Бахвы поговорить с Иваном не получилось. Он хотел, но…