Осада

Тишина обуяла храм, разом заткнув рты омертвевшим участникам действа и собравшимся всем, истинной смертью. Минута шла за минутой, растягиваясь в вечность, но Рита Ноймайер не шевелилась. Кондрат медленно, едва заставив себя, подошел к ней, склонился над бездвижным телом, чьи руки навек вцепились в холодный мрамор помоста, потрогал пульс. Повернул голову, к ужасу своему замечая сколь легко далась ему это действие. Мгновенно, он понял все и отступил.

И, все еще во власти храма, по-прежнему проникнутый насквозь его тяжкой, липкой атмосферой несдерживаемых желаний, он поднялся на ноги, стукнул посохом о край помоста и обернувшись к собравшимся, медленно, звучно, прокричал во весь голос:

– Жертва не принята!

Молчание было ему ответом. Все такое же, тревожное ничем не прерываемое молчание. Кондрат медленно подошел к краю помоста. Ступеней он не увидел, спрыгнул так. Первый шум донесся до него из-за плотно сомкнутых дверей. Какие-то хлопки. Он напряг слух и догадался.

За ненадобностью в подсобных помещениях убивали истинных живых мертвецов. Для представления в роли стражей Ктулху они оказались не надобны.

64.

Валентин все же нашел ее. Выждал момент, когда Яна вернулась домой и зашел следом. Он не был уверен, конечно, что огни именно ее квартиры видел вчерашним вечером, но решил рискнуть. Ошибся, но ненамного. Открывшая ему женщина средних лет в застиранном халате указала на противоположную дверь. Звонок не отзывался, верно, не работал, Тихоновецкий постучал. Долго ждал ответа, наконец, Яна открыла.

– Снова, – тихо сказала она. Валентин так и не понял, вопрос это или констатация факта. – Ну проходи, что ж теперь.

Он вошел, протиснулся в крохотную прихожую новой кособокой многоэтажки, которую волею судьбы, вернее, ее неблагосклонности, выбрала себе в место обитания его бывшая возлюбленная. Столь давно бывшая, что казалось, все их прежние отношения быльем поросли. Ан нет, достаточно было вчера ее увидеть, чтобы разом вспомнить все, прочувствовать, и ощутить тот самый горький осадок, что лег на сердце столько лет назад.

Ему помогло только снотворное. Оно действовало и сейчас, или Тихоновецкому лишь казалось что действовало. Голова была пустой, бессмысленной, и бесчувственной. А потому разговору ничего не мешало, даже сердце на ускорило стук, когда он присел напротив Яны на старый диван, который хорошо помнил, и задал первый вопрос.

– Как ты сейчас?

– Как видишь, – тихо ответила она. – Может, выпьешь?

Он покачал головой. Яна все равно достала из бара бутылку портвейна, самого дешевого, налила себе, Тихоновецкий не сводил с нее взгляда. Она проглотила содержимое рюмки одним махом, словно это была вода, и посмотрела на гостя. Взгляд постепенно начал мутнеть, расплываться.

– Ты одна? – она только кивнула. Отставила бутылку на край журнального столика. – А родственники?

– Никого. Константин приходил, всех забрал. Не хочу говорить на эту тему. Я… – и замолчала. И после паузы: – А ты как? Как твои?

– Нормально. Я теперь с ними живу.

– Как тогда. Помнишь, ты всегда ко мне прибегал, когда не мог своих из дому вытурить. Ну как было тебе отказать. Ты же мастер уламывать девушек. Небось и таким же и остался…. – он хотел перебить, но Яна не дала: – Да знаю я. Кто у тебя теперь?

– Никого, – и для убедительности покачал головой.

– Да брось, не поверю, чтобы ты…

– Серьезно, никого. После тебя… я два раза пытался. Но надолго не смог.

– Я помешала, – он кивнул. – Вот ведь бяка. Никак не выкидывается. Ну прости, Валька, видимо, здорово ты тогда втрескался.

Голос сорвался, сфальшивил, Яна замолчала.

– Это ты меня прости. Мне не следовало бы…

– Меня находить снова. Да, не стоило. Но раз нашел, что поделать.

– Я просто не мог не проведать тебя.

– Почему? Нет, не говори. Иначе я начну мучаться, что все так вышло. Еще больше, чем сейчас. Я только заглушила, а ты хочешь снова все расковырять. Знаешь, как это больно.

– Знаю. Мне тоже было непросто проститься с тобой. Ведь прощался-то навсегда, даже сейчас я не…

– А мне? – Яна успокоилась. Заговорила ровно, будто читала заранее заготовленный в памяти текст, не испытывая ничего. Валентин внимательно посмотрел в ее глаза, она не отводила взор. Пустая поверхность, под которой скрывалась бездна, лишь слегка затуманенная алкоголем. Опорожнила она всего ничего, а уже повело. Тихоновецкий невольно вздрогнул. – Мне ты думаешь просто сейчас жить. Хотя нет, что я говорю, жить. Смешно. Существовать. Избывать день один за одним. Видишь как оно вышло: сперва рассталась с Федором, знаешь, он очень любил меня… или мне казалось, что любил. Так сильно, что частенько бил. Просто так, ему думалось, иначе я не смогу остаться с ним. Он же ведь стерилен. А ребенок от тебя. Он все время думал, что я сохну по тебе в браке. А брак по расчету. А расчет все равно замыкается на тебя. Все тогда замыкалось на тебя. А он действительно меня очень сильно любил. Однажды чуть не раскроил голову, чуть не сел, мне с едва удалось убедить милицию, что я сама ударилась головой. Он плакал, первый раз я видела, как он плакал. Это страшно, когда так плачут. Наверное, я не смогла бы второй раз подобное вынести. Да и он не смог. Поэтому мы и расстались. Я уехала. Обратно.

– Ты виделась с ним – после?

– Нет. Не могла. Да и… потом умерла Даша. Два года назад. Пневмония, тут уж я недоглядела. Не надо было ее в больнице оставлять. А там про нее просто забыли. Ну не вспомнили, что у них девочка есть больная. А денег не было, чтоб напомнить. Утром позвонили, сказали, забирайте. Или кремация. Мама слегла. На кладбище не поехала, хорошо, что не поехала. Федор оказывается там был, я видела его, но слава богу, он не нашел нас. В тот день много детей хоронило. Авария какая-то в детском садике, не нашем, наш-то просто закрылся, а вот там всех отравой в тот день накормили. Он все думал, будто я там, в другом конце кладбища. А может, запамятовал, что дочка выросла, искал среди совсем маленьких. Хорошо не нашел. Наверное, подумал, что ошибся. Его счастье.

Валентин не сводил с нее глаз. А Яна продолжала читать текст, что вырисовывался перед ее пустыми, задернутыми рюмкой портвейна, глазами.

– Мама так и не встала. Поэтому когда пришел Константин, она…. Ну и отец тоже не мог уйти, – странный хриплый звук донесся из ее горла. Вроде бы смешок даже, Тихоновецкий не разобрал. И поежился. Слишком уж звук этот напомнил ему тот, что вырывался… нет, лучше не продолжать. Здесь и так холодно. На улице поднялась жара, парило, опять собирался ливень, а в комнатке казалось, наступила зима. Давно, очень давно. – А я только получила эту квартиру. Вернее, отец получил, он ветеран, долго хлопотал, после моего возвращения…. Знаешь, я перед Константином к ним собиралась ехать. Мама отговорила… мне казалось, просто предчувствовала. А потом, соседи сказали, очень плохо ей было, ее хотели выносить, а… – снова пауза. – Отец как обезножел. Спасателей не было – дача губернатора загорелась. Так что никто не приехал. Соседи вынести не успели. А он не стал уходить. Хотел остаться с ней. Да и мне не мешать. Вдруг, что наладится. Правда, смешно?

Он вздрогнул всем телом. А через несколько минут не выдержал, стал прощаться. Яна улыбалась ему вслед, той же пустой бессмысленной улыбкой. Его передернуло. Будто все это время он находился в обществе мертвой. Хотя… почему «будто»? так оно и было.

Он пришел домой и сразу сел за компьютер. Родителей попросил не мешать. Включил диктофон, который брал с собой на встречу с Яной. Долго писал. А затем поехал в редакцию.

Илья Ефимович успел прочитать статью – едва Тихоновецкий прибыл в редакцию, главред немедленно вызвал его к себе.

– Хорошо написано, правильно, – сказал он. – По живому писал, да? Знакомая? – глаза неприятно сощурились, но Валентин смолчал. – Ладно, не буду дергать. Пойдет в номер. Хорошо, вовремя сдал. Дадим на третьей странице, без купюр. Как раз уложится. Только фото не надо. Будет как собирательный портрет. Ты правильно сделал. Хотя, если по-человечески, а не как журналист, то по-свински.