Страница 49 из 65
Правда, вся милиция-полиция была нарисована. Да и город вокруг — тоже.
ПУРУША
Ввинтился шуруп в чью-то голову. И стала голова понимать, шурупить, как говорится. Стала шурупить не в земном, а божественном смысле.
Повернулся шуруп в голове на оборот — наоборот, и вышла Пуруша — Верховное Божество на санскрите.
— Зовите меня Пуруша, — сказала голова.
Люди кругом простые, доверчивые. Петруша так Петруша. Как сказала, так и звать будем.
Стала Пуруша людям Высшую Мудрость преподавать. Поза лотоса, поза ромашки, поза смятой бумажки.
Люди есть люди. Пока сидит в позе — все понимает. Побежал по своим делам, всю мудрость растерял. Разве что «Поза смятой бумажки» еще пригодится.
— Ты, — говорят, — Петруша, чему-нибудь насущному нас научи. А ненужному мы и сами научимся.
Вывинтила Пуруша шуруп из головы, показала ученикам.
— Вот, — говорит, — самое нужное, самое насущное. Развитие по спирали.
Обрадовались люди, всюду шурупы ввинчивают: во все замки, во все приборы, в головы — уж само собой. Развитие, да еще по спирали.
И детям развлечение: берут отвертку и шурупы вывинчивают. Сразу жизнь живей пошла. Одно поколение ввинчивает, другое вывинчивает. А в последнее время гвоздить стали. Гвоздят и гвоздят. Так проще. Только молодым потом гвозди клещами вытаскивать приходится.
А что же Пуруша? Разочаровалась голова в людях. В дикие леса удалилась, себя созерцать. А что в себе созерцать? Шуруп?
ХАМУР
Ехал стриженый затылок, Хмур-авторитет в «мерседесе» большие деньги получать или выбивать, не знаю. По дороге встретили его киллеры в «Москвиче». Посыпались, веером полопались стекла. На ходу расстреляли в упор. Вывалился Хмур из машины на шоссе. Подбежали, смотрят, какой же это Хмур? Лежит на асфальте мертвая Мурха.
Похоронили Мурху пышно, с уважением, все равно вместе с дубовым гробом и горою роз в печке сожгли, до-тла.
Там, в мире теней, стал он античным богом. Хамур — бог секса. От бога любви Амура хамоватостью отличается, и затылок стриженый.
Только кажется мне, вижу я теперь этот затылок в кресле на ночных просмотрах и конкурсах красоты. Тоненькие девочки, однако грудки вперед и сисечки дрожат от нетерпения.
— Господин Хамур! Господин Рамух!
А он — античный бог — головы не повернет.
— У тебя, милая, муха на ляжке (апатично). Не подойдет.
ВИКА
Посеяли Вику. Уродилась Вика привязчивая, ласковая, цеплючая, и глаза — васильки.
Одна беда — не хочет Вика замуж. «Боюсь, обовьюсь, потом не отцепишь».
Пришел парень, рослый, голова — солома. Обвилась вокруг Вика тесно, все свои цветочки на соломе развесила.
А тут новость — повестка. В солдаты голову-солому забирают. Плачет Вика, выпускать не хочет: забреют лоб, всю солому — под машинку.
Рассердился парень. Расцепил все ее крючочки-коготочки. Надо, однако, идти чужую Родину защищать.
Ушел солдат. И пропал там на чужой Родине. Убили — в песок зарыли.
Послала Вика весточку-веточку свою на чужую Родину. Проросла веточка в пустыне. Почуял ее, зашевелился солдат. Из песка вылез, домой вернулся.
Правда, стали спать они ложиться, он свой череп отдельно на тумбочку кладет. Обвила Вика цветами-васильками голый череп. Плачет: «Ничего не жалко! Жалко голову-солому».
КРИКИ БОЛИ
Жили-были Крики Боли. Досаждали мне всю жизнь, особенно по вечерам их слышно.
Наконец я не выдержал:
— Замолчите, Крики Боли! Вы не даете мне спать! Я кусок из-за вас проглотить не могу.
Устыдились, видно, Крики Боли. Сделалось так тихо, что стали слышны удары палок мучителей.
СКРЫНДЯ И ХМАРЬЯ-ЗМЕЯ
Скребется кто-то у Скрынди в животе. Муторно ему. Видно, когда спал в лопухах, рот открыл, кто-то и воспользовался — залез. А так Скрындя никого в себя не пускал. Не общежитие ведь, поселятся, шуметь будут, безобразия всяческие устраивать. Держал рот на замке обычно. А тут недоглядел.
— Выходи, — говорит Скрындя, — а то извергну.
Изнутри тонюсенький голосочек:
— Ты потом не пустишь.
— Погляжу на тебя, потом видно будет.
— Какой хитрый, я выйду, а ты — рот на замок.
— Все равно извергну, вылезай.
— Тут такие апартаменты, электричества, жалко, нет. Я с собой свечи захватила, всюду канделябры зажгла. Красиво.
— То-то в груди горячо. Туши свечи. Сейчас тебе свое животное электричество подключу.
— Ого! Как засверкало! перламутром переливается!
— А ты думала! Это я снаружи такой невзрачный. Полюбовалась — и давай. Давай наверх.
— Жадина. Хоть бы пожить по-человечески… А?
— Вылезай.
— Не вылезу.
— Не заставляй применять силу, слышишь!
— Что я, дура, из такой красоты — да на ваш мерзкий свет, там трухлятина всюду лежит, тьфу!
— Выходи.
— Не выйду.
Напрягся Скрындя, напружинился. И пошла снизу сила — чрезвычайчики, много, все мускулистые, со скребками, с лопатами. Изнутри все наверх гонят, вычищают. Только взвизгнула гостья, выбросило ее наружу прямо в лопухи. Вот оно кто, Хмарья-змея оказалась.
— Полюбила я тебя, Скрындя, не гони.
— За что ж ты меня полюбила, Хмарья-змея?
— За что тебя все любят?
— За ум скренделем.
— А я тебя, Скрындя, за скромность, за скрытность, за скрышу над головой. Вообще за нутро твое, за душу.
— Вот и врешь, у меня души нет.
— Скрыта твоя душа в самом тайном уголке, в коробочке, ракушками украшенной.
— Не верю.
— Не веришь, Скрындя? там еще ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА на скрышке.
Стал Скрындя думать-вспоминать.
— Привет, говоришь? Из Крыма? Это я в Крыму… Это я прислал… Моя коробочка… тайна моя…
Заплакал Скрындя.
— Вот видишь, значит, ты не такой уж плохой. Значит, есть надежда.
— Есть надежда, говоришь?
— Буду я душу твою любить, буду изнутри по утрам протирать.
— Только не грязными пальцами.
— А у меня платочек с собой.
— Входи, Хмарья. Живи сколько хочешь.
И впустил.
ШМАРД
Намазался Шмард на кусок белого хлеба. Размечтался: «Сейчас меня съест кто-нибудь!»
Чувствует, схватила его чья-то рука. Алчный рот, сверкая двумя рядами зубов, приближается. Откусил, тьфу! Выплюнул: липкий, резиновый.
— Думал, это сало, а это Шмард!
Слез Шмард с белого хлеба, не берут едой на работу.
Устроился Шмард ночным сторожем на продуктовый склад. Пришел на смену, разлегся Шмард на диванчике. И снится ему праздничный стол, где он в виде особенной закуски присутствует.
Проснулся утром смену сдавать, а склад обчищен, все дочиста съели, лишь он один целый остался. Правда, надкус на нем есть, но, видимо, в зубах завяз.
Снова уволен Шмард, шлоняется бездомный, шмердит от него. Погибает, шморкается, шепчет: «Все болезни ко мне липнут…»
Однажды сошлись на площади голодные горластые рты. Один рот так ругался, брызгал слюной, что Шмард подумал: «Авось проскочу!» И бросился вперед в рычащую пропасть. Рот испугался. Скорее захлопнулся и замолчал. Залепил его собой Шмард, как замазка.
С той поры у Шмарда работа постоянная. Если митинг или стачка, пока полиция с толпой сражается, Шмард главного крикуна берет, опыт есть.
ПРИШЕСТВИЕ
Пришла в город Сонипраскубинимахинияха. Сама уже в центре, а хвост городские ворота еще минует. Растянулась по всем улицам.
— Куда это очередь?
— На биржу труда?
— Акции покупать?
— Давненько мы очередей не видели.
— Я не очередь, я сама по себе, — отвечает Сонипраскубинимахинияха.