Берегите солнце

— С ротой пойду сам. — Я приказал Астапову, наиболее опытному командиру, спуститься лесочком к балке и там ждать меня.

Старший лейтенант Скнига попросил у командира полка Негребы сани-розвальни.

— Лошадка ваша нам не нужна, товарищ майор, слишком маломощная, у нас есть покрепче, а вот сани пригодились бы. Мы бы пушку на них поставили.

— Развалятся они, — возразил Негреба. Но артиллеристы уговорили, и он сдался. — Ладно, себе другие достанем.

Бойцы запрягли в сани немецких рослых коней, добытых разведчиками еще под Тарусой, взвалили пушку; сани заскрипели, продавливая полозьями снег, но груз выдержали.

Оставив за себя лейтенанта Тропинина и комиссара Браслетова, я вместе с артиллеристами прошел к оврагу.

В редеющей ледяной мгле, не шелохнувшись, застыли высокие березы, под ними белел наметенный за ночь скрипучий снег. Даже в сумраке он таинственно и голубовато сверкал и переливался. Изредка в лес залетали мины, с шумом прошивали распластанные ветви елей и, пробивая сугробы, глухо трескались.

Овражек, уходивший от леса к селу, был похож на желоб, неглубокий, без единой морщинки: пурга прилежно прилизала его, лишь с одного края насыпав гребень, свисавший, подобно гриве, на сторону: оторочка кустиков по бокам тонула в пышной снежной пене. Из-за гребня и кустарника чуть виднелись острые коньки кровель села Монино.

Я боялся, что немцы заметят нас и накроют огнем, как в ловушке, подползут к гребню и закидают гранатами. Лейтенант Прозоровский, идущий со своим взводом впереди роты, взбирался на край овражка и, натянув на самые глаза белый капюшон, поглядывал на село и на поле; он тут же скатывался вниз и взмахивал руками — все в порядке.

Равнина между селом и лесочком лежала просторно, праздничная, как стол, застланный ослепительной хрустящей скатертью пороши. Рассветные тихие тени гуляли по ней, зеленоватые и фиолетовые, и непостижимо было, что скоро она закипит огнем, металлом и дымом; обезобразят и сомнут ее гусеницы танков, и кто-то, опрокидываясь навзничь, окинет ее последним прощальным взглядом, и покажется она ему в тот миг без конца и края огромной, потому что он не смог пересечь ее.

Радист, стоявший сзади меня по колено в снегу, неожиданно вскрикнул:

— Внимание, товарищ капитан!

Я схватил наушник и приложил к уху. Отчетливо, хотя и не слишком громко, звучала музыка из фильма «Веселые ребята»: «Легко на сердце от песни веселой…» Через две-три минуты, как условились, должна была начаться артиллерийская подготовка. Рота, увязая в заносах, развернулась и поползла вперед. Бойцы толкали перед собой пулеметы на санках, минометчики устанавливали на плитах свои трубы, чтобы поддерживать наступающих огнем. Я не сводил взгляда с часовой стрелки.

— Сейчас дадут, — сказал Чертыханов, тоже наблюдавший за часами.

Артиллерийский налет был дружным, на одном дыхании — так могут вести огонь только жадные до своего дела люди. Снаряды в селе и перед селом ложились кучно, вихревыми вспышками; загорелось несколько домов… И вскоре показались из леса наши танки. Тремя группами они устремились в село, стреляя и не задерживаясь, не сбавляя скорости: KB, Т-34.

Теперь я смотрел на поле безотрывно, не боясь, что немцы заметят над снежным гребнем мой белый капюшон.

За какие-то минуты поле покрылось черными, прокопченными гарью пятнами и черными бороздами вспаханной танками земли и снега. Равнина была полна машин и людей. Бойцы сидели на стальных спинах танков; встреченные огнем, сыпались вниз, вскакивали и бежали, толпясь и заслоняясь броней. Темное облако, все более густея, не рассеиваясь в морозной свежести, в безветрии, висело над полем сражения.

Такую неудержимую атаку наших танков я видел с начала войны впервые.

Немцы оправились от внезапности. Заговорили не подавленные артиллерией огневые точки. Мины устилали равнину, пулеметные очереди отсекали пехоту от танков, валя ее в снег. Но бойцы ползли по бороздам, проложенным гусеницами, все ближе подбираясь к окраине села.

Вскоре из проулков навстречу красноармейцам выкатилось несколько немецких танков, за ними спешили гитлеровцы в длинных шинелях. Наши танкисты поджигали вражеские машины. Черный, как деготь, дым, подбитый снизу пламенем, шел ввысь, вытягиваясь в длинные столбы… Закрутился на месте с разорванной гусеницей наш танк, подставляя для удара бок. В него ударили, и танк загорелся. Танкисты вытаскивали из машины раненого. Отползли…

А пехотинцы перебежками двигались вперед, уже многие, привстав на колено, бросали гранаты во вражеские цепи, залегшие у села.

Подполковник Оленин по радио сообщил торопливо, но хладнокровно, сдерживая азарт:

— Встречай моих ребят! Ударите вместе с ними.

— Глядите, товарищ капитан! — крикнул Чертыханов. — Танки!

Я обернулся. Вдоль балки, по ее левому краю, прикрытые снежным гребнем, чуть накренясь, одна за другой шли машины, посланные Олениным. Вздымая белую бурю, они прошли мимо нас и вымахнули на открытое место. Прокофий крикнул, перекрывая шум моторов:

— Это вам не бутылки с керосинчиком!.. — Он расстегнул сумку от противогаза и все-таки проверил излюбленное свое оружие — бутылки с зажигательной смесью, с которыми не расставался. Взглянув в сторону леса, крикнул: — Ракета, товарищ капитан! Пошли!

Зеленая ракета пробила темное облако, нависшее над полем, и погасла. Я приказал роте наступать на Монино. Первым вышел на открытое пространство взвод лейтенанта Прозоровского. Рассредоточившись в цепь, красноармейцы побежали за танками к селу. За первым взводом пошли второй, третий.

Я не раз замечал: когда бой проходит слаженно, с подъемом, с верой в успех, то необыкновенное чувство душевного восторга озаряет людей. И тогда каждый человек как бы меняется на глазах: он может поразить цель с одного выстрела, может пройти незамеченным на виду у врага, может покрыть расстояние с быстротой птицы, может бросить гранату с ловкостью рекордсмена.

Я наблюдал в бинокль за ходом боя и восторгался тем, как он протекал.

В первой цепи своего взвода бежал лейтенант Прозоровский. Мне это хорошо было видно. Бежал, не пригибаясь, без остановок; изредка на бегу поворачивался, взмахивал автоматом и, должно быть, что-то кричал бойцам. Вот он, достигнув села, скрылся за крайними домами в дыму. Прозоровский беспощадно добивал в себе страх. Первым вызываясь на выполнение заданий, он как бы демонстрировал перед всеми свое бесстрашие: признавая свою вину, он всячески старался оправдаться перед товарищами. Однажды на глазах у всего батальона он вышел на открытую, простреливаемую со всех сторон местность и не спеша, с нарочитой медлительностью вынес в укрытие раненого сержанта, командира отделения. Я понимал, с каким мучительным трудом давалось ему это спокойствие, эта игра со смертью. Я сказал тогда:

— Храбрость и безрассудство не одно и то же. И не лезь туда, где нет в этом необходимости. Я же знаю, что тебе страшно.

— Страшно, — согласился Прозоровский. — Но уже не так, товарищ капитан, как раньше, честное слово… Помните, вы сказали про моего отца? Мне теперь кажется, что он на меня все время смотрит, глаз не спускает: как я себя поведу…

— От страха совсем отделаться не удавалось никому, я думаю, — сказал я. — Но побеждать его в себе надо. Перед каждым боем…

Когда мы вошли в Монино, там еще гремел, перекатываясь с одной улицы на другую, бой.

Мы остановились у двора передохнуть. Изба была пустая, с черными провалами вместо окон, с сорванной крышей — отсюда только что выбили немцев; в распахнутую дверь еще тянуло теплом и едва уловимым запахом человеческого жилья. Чертыханов вдруг тревожно встрепенулся, уловив за воротами чужую торопливую речь. Он тихо подошел к тесовой стене и заглянул в щель. Жестом подозвал меня. Радист остался у избы.

Занимая все пространство двора, стоял танк, возле него копошились немецкие солдаты, которые, очевидно, пытались его завести. Танк не заводился.

Чертыханов достал из сумки бутылку, обошел двор; по лесенке, приставленной к стене, залез на соломенную крышу и швырнул вниз сперва бутылку, затем противотанковую гранату. Он свалился с лесенки и зарыл голову в снег.