Страница 38 из 69
— Уходите из избы, — сказал он нам. — Нет у меня для вас пристани. Выкатывайтесь!
Он шагнул к столу и широким взмахом руки с ожесточением смел со стола банки, тарелки, бутылки и чугун с картошкой, — все это с треском и звоном посыпалось на пол.
— Вон из моего дома!
Тропинин писал, не обращая внимания на хриплый, прерывающийся кашлем крик хозяина, Чертыханов, прикрыв рот, усмехался. Браслетов, привстав, поправил кобуру на поясе.
— Ты чего на нас орешь, эй, гражданин? Кто ты такой в конце-то концов?
Тихон Андреевич крутанулся к нему волчком.
— Кто я такой? Советский человек. Житель этого села… А кто ты, не знаю. — Он ногой толкнул дверь, растворив ее настежь; холод ворвался в избу, седыми клубами покатился по полу. — И знать вас не хочу. Убирайтесь!
Спорить со стариком сейчас было бы глупо и бесполезно: он все равно ничего не понял бы. Я подмигнул комиссару и кивком показал на выход. Потом встал, ударившись головой об икону, вылез из-за стола и сорвал с гвоздя шинель. Тропинин подал мне листки на подпись, и мы вышли. Тихон Андреевич недвижно стоял посреди избы, величественный и непреклонный в гневе и в то же время несчастный в своем бессилии.
Мы сбежали с крыльца и на минуту задержались у палисадника. Застегивая шинель, затягивая ее ремнем, Браслетов вдруг смешно развел руками.
— Это называется, угостили старичка. На свою голову. Ну, старик… Точно с цепи сорвался… Пойду во вторую роту, там политрука нет. Хочу поговорить с одним студентом. Секретарем комсомольской организации был в институте.
— До вечера, Николай Николаевич, — сказал я и направился к соседнему дому.
В проулке дядя Никифор, пылая рыжей бородой, смазывал колеса телеги; края телеги были заделаны свежим тесом, и вся она была старательно, по-хозяйски сбита, скреплена.
— Как дела, дядя Никифор?
Никифор сунул помазок в ведерко.
— Помаленьку, — отозвался он скупо. — Вот тележку отремонтировал. Не люблю, когда колеса скрипят… Раненых придется переправлять. Чтобы поудобнее лежать было, да и поместить можно побольше.
— Недолгий срок прослужит ваша тележка, — сказал я. — На сани придется менять. Облака в небе снежные…
— Поглядим, сынок. — Дядя Никифор стал снимать заднее колесо. — Найдем и сани, коли что… — Он показал в улыбке крупные, желтоватые зубы. — Спит жена-то ваша. В баню с хозяйкой сходила, погрелась, теперь спит. — Он усмехнулся и покрутил головой. — Занятная девчушка… Иной раз обсмеешься на нее — больно трогательная. Чересчур. Когда подумаешь, что творится на земле, в груди тоска ворочается, словно еж колючий. А она — веселая. Все подбадривает. Худенькая, а проворная. Иной раз над узелком каким бьешься, пропади он пропадом! — а она схватит своими пальчиками, пальчики-то тоненькие, вот-вот сломаются, — и узла нет. Когда вели бой с десантами, так она лежала рядом со мной под телегой и стреляла. Да как! Честно говорю. Смелая… Она мне все рассказала про себя… Вот она, жизнь-то какая… Молоденькая совсем, а уж столько вынесла — и в плену побывала, и в окружении… Ах, русская женщина, русская женщина!
Мне льстило, что старый сибиряк хорошо отзывается о Нине. Я сказал, как бы советуясь с ним:
— Все думаю, дядя Никифор, не зря ли взял ее с собой?
Никифор забил чеку в ось, крутанул колесо, чтобы смазка разошлась по всей ступице, и повернул ко мне рыжую, как лисий хвост, бороду.
— Зачем зря? У вас не семеро по лавкам; снялись, собрались — да и в поход. А уж раненых она обхаживает, я приметил, что тебе мать…
В тесной избенке было сумеречно и тихо, пахло дымком березовых поленьев и пареной капустой. Хозяйка выглянула из чулана, улыбнувшись, молча поклонилась мне. Нина спала на печи, занимавшей треть избенки, накрытая шинелью, волосы густыми прядями расползлись по цветистой подушке, от жары щеки расцвели алым румянцем. Она повернулась на бок и, не открывая глаз, спросила негромко:
— Дима, это ты? Озяб? Хочешь погреться? Иди сюда…
— Я здесь посижу. Ты спи.
— Еще полчасика хоть…
Я снял фуражку, расстегнул шинель и, не раздеваясь, сел на лавку, облокотившись на щелястый, давно не скобленный подоконник. Я глядел сквозь маленькое оконце на улицу села. Оно жило суматошной, горячечной прифронтовой жизнью: торопливо, вразнобой проходили повзводно красноармейцы; месили колесами грязь артиллерийские упряжки; выли моторами буксующие грузовики, проносились с неистовым треском мотоциклы, а то вдруг диким галопом мчался на взмыленной лошади всадник…
Постепенно движение на улице стало сливаться и отодвигаться во мглу все дальше, дальше. Я уснул. Спать было неловко, я это чувствовал во сне, раненая рука занемела, в боку тупо ныло, но я никак не мог очнуться, чтобы устроиться поудобнее. Наконец я повалился на лавку, лег во всю ее длину и, заснул как-то глухо и темно.
Топот ног и голоса донеслись сначала как бы издалека, несмело, путано, затем стали приближаться, становясь все явственней и настойчивей.
— Товарищ капитан!
Я услышал голос Чертыханова и тут же встал, — мне достаточно было, чтобы он меня позвал. В избе было по-прежнему мглисто и дымно, устоявшийся запах перепревших щей не рассеивался, этим запахом, кажется, были пропитаны и стены, и лавки, и сама печь. Чертыханов и Тропинин сдержанно улыбались, наблюдая, как я приходил в себя после сна.
— Принимайте пополнение, — сказал лейтенант Тропинин. — Кое-что подкинули нам. Все, что мы просили, только в меньших размерах. Отделение связи, пять санитаров с фельдшером, шесть командиров…
— Между прочим, товарищ капитан, — сказал Чертыханов, самодовольно ухмыляясь, — двое из них — наши знакомые, те, что в потолок стреляли…
Тропинин взглянул в записную книжечку.
— Винтовок столько, сколько просили, противотанковых ружей — тридцать, новые, еще не очищенные от заводской смазки, пулеметов станковых — два, ручных — шестнадцать — больше, чем мы просили, тоже новые… В общем, это вполне прилично… А вместо дивизиона — две противотанковые пушки. Это просто богатство!
Душа моя невольно оживилась, наполняясь веселой уверенностью и спокойствием. Я затянул шинель ремнем, поправил кобуру. Выходя из избы, взглянул на печь. Нины там уже не было…
В штабе, когда я вошел, вновь прибывшие в батальон командиры встали. Два лейтенанта, с которыми утром в этом же доме произошел неприятный инцидент, были ошеломлены встречей: они не знали, что жизнь часто преподносит людям и не такие сюрпризы. Высокий, с туго перетянутой талией лейтенант назвался Прозоровским; второй, коренастый, — Абаниным. Чтобы освободить их от неловкости и от извинений, я улыбнулся и по-приятельски похлопал каждого по плечу, как бы говоря этим, что все недавно происшедшее с ними мизерно в сравнении с тем, что ждало впереди, и они облегченно вздохнули.
— Товарищ лейтенант, — попросил я Тропинина, — Прозоровского направьте к Кащанову во вторую роту, Абанина в третью — к Рогову. А вы, товарищ старший лейтенант… — обратился я к третьему командиру.
— Астапов, — подсказал он.
— Возьмите на себя первую роту. Вас познакомит с ней старший лейтенант Чигинцев. Воевали?
— Пришлось, — ответил Астапов спокойно, даже неохотно. — Под Оршей был ранен. До госпиталя — я в Орехово-Зуеве лечился — добирался сам… Откровенно говоря, не думал, что придется еще раз идти в бой, — надеялся, что остановим и разобьем. Ошибся немного: тут еще непочатый край работы.
Видно было, что человек этот неглупый, работящий, честных и устоявшихся правил, от него веяло спокойствием и надежностью, — такие в бою незаменимы.
Потом подрысил на лошади и наскоро забежал в избу — познакомиться командир приданной нам батареи старший лейтенант Скнига, большой, шумный и веселый человек в стеганой куртке и в перчатках с раструбами до локтей; сняв перчатки и сунув их под мышку, расхаживал по избе; от громких и увесистых шагов зыбился пол и звонко дребезжала посуда в шкафу за перегородкой. Объяснялся без хвастовства, со смехом. Воевал. Немцев не боится, лупил их почем зря. Заверил, что за его артиллеристов можно ручаться, как за себя. Покорил нас своей уверенностью и добродушием. Выпил залпом стакан водки. Чертыханов обожал такие натуры и охотно угостил его, — ушел, широко растворив дверь, махнув на прощание перчаткой.