Страница 37 из 69
— Скоро штаб, товарищ капитан, вон за теми ветлами, видите? Чертыханов будто угадывал наше нетерпение и невольно возникшую тревогу, вызванную воем самолетов и рокотом бомб.
Из-за темных и корявых стволов ветел, на голых ветвях которых стыли на ветру осиротелые грачиные гнезда, выступил лейтенант Тропинин. Он взглянул вдоль улицы и, увидев нас, направился навстречу. На ходу вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
— Здесь доложить, товарищ капитан, или пройдем в помещение?
Браслетов зябко поежился, поднял воротник шинели.
— Я продрог, ребята, пройдемте в дом.
В избе, в подтопке с открытой дверцей, пылали, стреляя искрами, дрова. Жаркие отблески огня трепетали, озаряя комнату красным накалом. Браслетов, не раздеваясь, присел к печке и сунул руки прямо в пламя, потирая ими и покрякивая от удовольствия. Я сбросил шинель на кровать, подошел к столу и сел. Угол над моей головой был убран иконами с почерневшими от времени, скорбными ликами святых. Перед главной иконой, что была установлена в центре, большой, обложенной тусклым позолоченным металлом, висела лампада из синего стекла, в ней плавал крохотный негасимый огонек, — должно быть, хозяйка беспрестанно молилась, заклиная бога, чтобы он не пустил вражьи силы в город, в село…
Чертыханов, откинув ситцевую, в цветочках, захватанную руками занавеску, протиснулся в чулан, невнятным баском заговорил с кем-то, по всей видимости, с хозяйкой, и через минуту появился с чугуном горячей картошки.
— Позавтракайте, товарищ капитан. — С гостеприимным щедрым размахом поставил чугун на стол. — Садитесь, товарищ комиссар. Товарищ лейтенант…
Браслетов, отогревшись у огня, порозовел и развеселился. Он ополоснул лицо под умывальником, висевшим у двери над лоханью, причесался и тоже сел к столу. Чертыханов открыл финским ножом банки с консервами, рассыпал прямо на стол печенье, разломил на дольки плитку шоколада. В довершение всего извлек из мешка бутылку коньяка. Сухонькая старушка, появившись из-за ситцевой занавески, подала граненые стопки.
Пока Чертыханов хлопотал, наводя на столе праздничную опрятность, мы с Браслетовым изучали то, что проделал за это время начальник штаба. Тропинин суховато и отчетливо докладывал, держа перед собой листки бумаги.
— На данный момент личный состав батальона составляет шестьсот восемьдесят шесть человек, из этого числа командиров — девять. Не хватает для полного состава командиров взводов: семерых. Вооружение батальона следующее: автоматов — триста двадцать два, винтовок — двести девяносто три, станковых пулеметов — два, ручных — четыре, гранат — в среднем по три штуки на каждого, бутылок с зажигательной смесью — шесть ящиков по сорок штук в каждом.
Браслетов рывком откинулся, ударившись затылком о стену.
— В таких условиях воевать трудно!
Тропинин внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Я лихорадочно соображал, что же надо предпринять, чтобы улучшить положение.
— На войне, Николай Николаевич, ни удивляться, ни тем более ужасаться не полагается. Это непозволительно. По одной простой причине, что само слово «война» порождает ужас. А она уже идет… Дальше, товарищ лейтенант.
Тропинин положил перед нами другой листок.
— Это — назначение старшин в ротах. Подпишите. А это — донесение в штаб армии. Тоже подпишите. — Мы подписали документы. Затем я сказал Тропинину:
— Напишите требование в штаб армии. Чтобы батальон считался полноценной боевой единицей, нам необходима батарея противотанковых орудий…
— Не дадут, — сказал Тропинин, записывая в блокнот.
— Необходим взвод связи… — продолжал диктовать я.
— Не дадут, — повторил Тропинин.
— Отделение санитаров вместе с фельдшером…
— Не дадут.
— Противотанковых ружей — шестьдесят…
— Не дадут.
— Станковых пулеметов — четыре…
— Не дадут.
— Ручных пулеметов — пять…
Тропинин, записывая, качал головой.
— Винтовок — сто семьдесят…
— Могут дать, — сказал Тропинин. — Танков просить не станем, как вы считаете?
— Не станем, — согласился Браслетов. — Ибо не дадут.
— А знаешь, почему их нам не дадут? — спросил я.
— Почему?
— Потому что их пока еще мало. Оформите это поскорее и покрасивее, Володя, помужественнее. И отправьте на имя командующего, а копию — члену Военного совета Дубровину.
— Слушаюсь, — сказал Тропинин. Он отступил в другой угол, пододвинул табуретку к подоконнику и стал писать, упираясь головой в раму.
Широко растворив дверь, вошел хозяин — в руках охапка березовых поленьев до самого подбородка, свалил дрова у печки. Это был невысокий, жилистый старик в полушубке и в подшитых валенках с кожаными задниками, в шапке с торчащими в стороны наушниками, похожей на раздерганное грачиное гнездо. Он стащил ее с головы и поклонился.
— Доброе утро, товарищи командиры. Приятного аппетита…
— Садись, отец, закусим, — предложил Браслетов. — Как звать-то?
— Тихон Андреевич. — Хозяин даже поперхнулся, приметив бутылку на столе, проглотил слюну. — Насчет закуски покорно благодарим, а если стаканчик поднесете — это с превеликим удовольствием. — Он поспешно разделся, подкинул дров в печку и, пригладив ладонями реденькие седые волосы над висками, присел к столу.
Браслетов наполнил стопки, одну пододвинул хозяину. Тихон Андреевич бережно, двумя пальцами взял стакан, чтобы ни капельки не уронить. Провел рукой по усам, по щетинистому седому подбородку.
— Сказали бы что-нибудь, Тихон Андреевич, со знакомством-то, — попросил Браслетов.
— Не могу, — ответил старик. — Слова в горле застревают. Они рвутся на волю, когда радость. А тут… какая уж радость. От боли хочется волком выть. Болит. Вот здесь, в груди. Ну, будьте живы и здоровы… — Он выпил одним махом — умел, видно, опрокидывать стопки, — зажмурился, затряс головой и прохрипел: — Ух, пропасть, крепка!
— Закусывай, отец, — угощал Браслетов; хмель уже кинул на его щеки румянец. — Вот консервы бери. Сазан.
— Спасибо, — ответил старик. — Я по-своему… — Он потянулся к миске с солеными огурцами, принесенными хозяйкой из погреба. Огурец вкусно захрустел на его крепких зубах.
Чертыханов, устроив для нас завтрак, скромно сидел на деревянной кровати, следил, как Тропинин оформлял документы, и изредка с завистью бросал выразительные взгляды в нашу сторону. Я мигнул Браслетову. Тот весело оживился.
— Чертыхан! Где ты? Ишь тихоня… Примолк. Иди-ка сюда.
Прокофий с готовностью сорвался с места. Браслетов протянул ему полстакана коньяка. Ефрейтор взглянул на меня, как бы спрашивая, можно ли ему выпить. Я кивнул. Но он вдруг отказался.
— Воздержусь, товарищ капитан. — Взял из чугуна горячую картофелину и снова сел на кровать.
После третьей стопки Тихон Андреевич, захмелев, помрачнел, брови нависли над глазницами, подбородок жесткой щеткой выдвинулся вперед.
— Хорошо живете, как я наблюдаю… можно сказать, роскошно, проговорил он, хрипло прокашливаясь. — Застольные пиры справляете, а немец этим часом землю нашу отхватывает!
И тут же на голос хозяина из-за ситцевой занавески вынырнула старуха. Замахнувшись на мужа рукой, строго сказала:
— Хватит ему. Не наливайте больше. Его уже и так качнуло не туда. Беды не оберешься.
— Скройся! — приказал Тихон Андреевич жене. — Что ты смыслишь в политике текущего момента? Что ты понимаешь в стратегии?..
— Ну, понесло, — с состраданием произнесла старуха.
— Ты хочешь жить под немцем? Может, тебе это любо? А мне нет. Я не хочу! — Старик ударил кулаком по столу так, что бутылка, подпрыгнув, повалилась набок. — Им где полагается быть? В сражениях!.. Их отцы-матери послали сражаться. А они — ты видишь? — как сражаются! Вино да закуски. Да горячая печка. А считаются на фронтах. Мы с тобой троих проводили… Если и они, сукины дети, так же вот в теплых избах отсиживаются да угощаются, узнаю — шкуру спущу с подлецов! Кто же остановит немца? Мы с тобой?
Старуха юркнула в чулан — от греха подальше. Тихон Андреевич расходился не на шутку. Возмущение и бессилие оттого, что враг наступал и его никак не остановить, должно быть, больно стучало в грудь.