Имя твое

– Не торопи, Захар, – попросил Макашин. – Я к тебе года четыре, а то больше добирался…

– Я тебя, друг мой сердешный, не звал.

– Ты меня не звал, верно. Мне самому позарез нужно, без этого у меня жизни не получается. – Макашин полез в карман и, заметив сузившиеся зрачки Захара, опять передернул лицо в усмешке. – Закурить можно у вас?

– Кури, сам смолю.

Макашин достал папиросы в тяжелом, большом портсигаре, закурил; Маня подошла к столу и стала за спиной Захара, чуть сбоку и поодаль, и Макашин видел ее темные, беспокойно блестевшие глаза и понял, что она не боится его и ждет лишь подходящей минуты, чтобы выпустить когти. Но это его сейчас не интересовало, это было пустяком в сравнении с тем, ради чего он пришел к Захару; баба есть баба, безразлично подумал он, выше своего пня ей и не подняться.

Вернулся Илюша, румяный, зардевшийся с мороза; пока он ставил на стол бутылки со спиртом, выкладывал из карманов короткого полупальто банки с консервами, Макашин успел разглядеть его ближе и лучше: он был поразительно похож на молодого Захара, лишь бровями и чубом еще светлее.

– Я в клуб, батя, картину хорошую привезли, «Третий удар», – сказал Илюша, открыто рассматривая Макашина и отмечая про себя, что отцу с матерью от этого гостя что-то не по себе; он подождал, уловил легкий, согласный кивок отца и ушел.

– Десятый кончает, – сообщил зачем-то Захар, и Макашин глубоко затянулся, выпустил дым густым клубом; после Илюши в воздухе оставалось нечто молодое, морозное.

Маня взяла консервы и пошла открыть, затем принесла стаканы, графин с водой и второй – порожний, чтобы в нем можно было развести спирт; подбросив в плиту дров, она, ни на секунду не выпуская из виду Макашина, стала что-то жарить и греть. Захар вылил в порожний графин спирт из бутылки, добавил в него такую же порцию воды.

– Повидал, Захар, я в жизни всякого, – словно пожаловался Макашин, наблюдая за руками хозяина, за тем, как побелевший вначале от воды спирт быстро отстаивался. – Много беды принес людям, а вот достиг своей точки и вижу: пустой я, никакого у меня в жизни толку. Все зря было, хоть и обидели меня насмерть, все зря, против силы не попрешь. Тяжко мне стало, жить нечем, подхвачусь в полночь, словно кто за горло душит, дыхну, а в середку, в грудь, не проходит. Не так много вроде и годов-то, сказать бы, что хворь одолевает, не скажешь… Другая какая-то сила давит… Тяжко на свете, Захар. Дай…

Он взял графин у Захара и налил себе, хотел налить и Захару, но тот прикрыл свой стакан ладонью.

– Я с тобой пить не буду, Макашин, – сказал он медленно, как бы рассуждая вслух. – Мне с тобой пить нельзя.

Стакан у Макашина чуть задержался на полпути, но тотчас, пересиливая себя, он выпил, поискал глазами по столу, взял кусок хлеба и, густо посыпав его крупной солью, заел.

– А я к тебе потому и пришел, что тебе со мной ни говорить, ни пить нельзя, – признался Макашин, глядя перед собою в одну точку. – Ты мою жизнь начал рушить, от тебя жизнь моя пустая получилась… К кому, как не к тебе, я должен был прийти, Захар? Ночи тяжкие, конца не видать, а тут в газете про тебя – передовик, ударник… Разглядываю, ну, прямо глазам своим не верю, дух перехватило; вот, думаю, кого мне от своей тоски надо. Гляди, теперь скажет, что дальше-то мне… А?

– Зря старался, деньги тратил, Макашин. – Захар поиграл желваками на скулах. – Выпей еще, закуси как следует… Мотай подобру-поздорову отсюдова, рук о тебя не хочется марать…

– А ты, Захар, ты разве не ответ? – перебил Макашин. – Это прямо по божьему промыслу та газетка с твоей знаменитой личностью попалась в руки. Чегой-то он, мозгую, от родины подался, все в начальстве ходил, в колхоз всех сгонял, а тут и сам в тех краях, куда раньше мужиков-то справных повыселил, пробавляется? Уж, думаю, не в том правда, что в этой жизни всем одинаково? Ну чем он лучше меня на этом лесоповале? Как же такое, мозгую, не интересно? Самый большой интерес. Вот там у него, мозгую, ответ и найду…

– Зачем ты убил дядьку Гришу со старухой, Макашин? – спросил Захар глухим, почти звенящим голосом, убирая руки со стола к себе на колени и сжимая их там в кулаки; он видел, как Макашин налил себе еще полстакана и выпил, опять закусил хлебом с солью и, сдерживая торопливость, закурил; в это время Маня, не отрывая глаз от мужа, поставила на стол сковороду с разогретыми мясными консервами и мятой, поджаренной картошкой. – Зачем ты их убил, Макашин? – повторил Захар.

– Зря, – тихо и не сразу сказал Макашин, по какой-то интуиции стараясь не делать ни одного лишнего, резкого движения. – Зря, Захар, в тот момент не мог сдержать себя, как у зверя, все красным огнем застлало… В глаза жжет… Из-за тебя убил, Захар, как на духу признаюсь… Им-то что, все там будем, а вот самому мне – мука до смерти. Суди меня как хочешь, признаюсь, зря убил, виноват… слышишь, старуху-то совсем зря…

Захар молчал, стиснувшись в перекошенную груду, одно плечо выше другого, и голова вбок; все время, пока Макашин говорил, он пытался понять, нащупать то самое право, по которому Макашин вот так запросто, своей волей, явился к нему, и не мог; он почему-то с самого начала этой неожиданной жуткой встречи знал, что только спокойствие и выдержка помогут ему, и, уходя от нестерпимого желания встать и дать волю содрогавшей все тело ярости, взял графин со спиртом и немного налил. Посмотрев на синеватую, искрящуюся от света жидкость, помедлил и выплеснул ее в рот.

– Тебе нехорошо со мной, Захар, – сказал Макашин, и Захар увидел у него ясно наметившуюся лысину, – да мне с тобой того хуже. Ты мне скажи, только по правде… Нам сейчас по-другому нельзя. Скажи, ну чем ты лучше меня сейчас, что выиграл? Глотку драл, с людьми зверем был, выселял их куда то на Север, сколь за ту стужу на тебе проклятий да слез понавешано… И что? По твоему рвению тебе бы в министрах, самое малое – в генералах щеголять, а ты вон лес рубишь, всякое самое дерьмовое начальство тебе бог и царь… горбишь ты, как пришпаренный, хлеб свой зашибаешь… Ну чем тебе лучше против меня?

В этот миг и раздался голос Мани, она появилась у стола, и от решимости в ее лице вся ее фигура приобрела какую-то слитность, напряжение; Захар еще никогда не видел ее такой.

– Молчи, – бросила она Макашину с угрозой в голосе – Не тебе, кровопивцу, обсуждать его, – кивнула она в сторону мужа, – Ты его ногтя не стоишь. У Захара дети на земле останутся, а у тебя что? Убивец ты, что тебе здесь надо? Ты душу его стронуть пришел? Зря пришел! Уходи, кровопивец! Никто тебе его души не даст!

Макашин, казалось, не слышал Мани, и когда она стиснула руки у груди и замолчала, набираясь новой ненависти, он выпрямил голову, поглядел на графин, но пить больше не стал.

– Тяжко мне, Захар, – неожиданно сказал он. – Отведи меня куда-нибудь в милицию, я все расскажу…

– Ах, вот зачем ты пожаловал! – встал, нависая над столом, Захар с какой-то даже радостной ноткой в голосе, и у Мани испуганно полоснуло в глазах. – Вот оно, оказывается, в чем твое право…

– Какое право?

– А тебе не понять! Вон оно, значит, какое! Да тебе вся жизнь кругом почище любой тюрьмы, вот из этой тюрьмы тебе уж вовек не выскочить. Вот тебя какая глыба давит… Значит, ты за спасением ко мне? – спросил он, понижая голос и глядя прямо в побледневшее лицо Макашина. – Ну, этого спасения тебе не будет… И вот того, за чем ты пожаловал, не отыщешь, Макашин. Во мне не отыщешь. Счастливый я для жизни, Макашин, вот что ты знай! Я в это счастье всеми потрохами пророс. На кой же черт мне в каких-то генералах ходить? Да я по своему этому счастью любого маршала выше – вот чего тебе не понять.

– Так ведь ты… сызмальства беспардонным был, Захар Дерюгин, – почти мука мелькнула в глазах Макашина. – Мели… мели!

– А ты слушай, раз пришел.

– Слушаю, слушаю, все брешешь, Захар, так не бывает. Вижу, не по нутру тебе этот разговор, да у меня тоже своя правда есть.

– Она и у волка есть, правда-то. – Захар как-то брезгливо покривился и тотчас словно что стер с лица. – Ты ведь, как в чужом государстве, никого рядом даже не понимаешь… Раньше-то надо было ответ искать, поздно схватился.