Имя твое

– Павел Андреевич, а почему вы упомянули о внучке?

– Потому что она замужем за внуком Стропова, Тихон Иванович, все очень просто.

– Проще пареной репы, как говорят. – Брюханов побарабанил пальцами по столу.

– Разумеется, физик и, разумеется, в двадцать семь лет кандидат, – добавил Муравьев.

– Дело здесь вполне может определяться и не родством, как вы считаете?

Муравьев энергично схватился за подбородок, потер его, рассмеялся, по-молодому быстро и цепко глядел на Брюханова, как будто видел впервые.

– Все-таки он мне внучатый зять, Тихон Иванович, – сказал он. – А внучка и без того в каждом разговоре, правда, довольно тактично, напоминает, что я по своим взглядам топчусь где-то в прошлом веке. А знаете, Тихон Иванович, почему я тогда, в самом начале, не подал заявление об уходе? – неожиданно спросил он.

– Что-что? – непонимающе вскинул глаза Брюханов и тотчас, вспоминая, выжидающе помедлив, кивпул. – Почему же, Павел Андреевич?

– Да все потому же, Тихон Иванович, что я сразу определил главное. Понял, что вы из породы тех, кому в конце концов обязательно везет, – уже по-стариковски спокойно улыбнулся Муравьев. – Как видите, я не ошибся. Вот вам удалось осуществить эту свою невероятную идею – построить город науки. Все про себя называют его Брюханов-град. Вы это знаете? Ну, разумеется, знаете… Разрешите идти?

Брюханов отпустил Муравьева и даже повеселел. Ну уж, это нечто, знаем, от чего нужно танцевать, подумал он, и в последующие дни и недели провел несколько довольно, на свой взгляд, удачных мероприятий. Во-первых, он решил пригласить к себе академика Стропова, но в последний момент, предварительно условившись, сам поехал к нему, чем разволновал и растрогал старика; тот приказал принести кофе, поставить коньяк с легкой, по-европейски, закуской, как выразился Стропов, и тут же, что-то вспомнив, посетовал:

– Все, понимаете, учат, учат, все молодым не так. Толи дело раньше; пшеничной хорошую рюмочку выпьешь да осетровым балычком ее… Приятно-с! А теперь вот, – сморщился академик, кивая на тарелку, где лежали крохотные тартинки. – А все туда же – и кому надо, и кому не надо, все в космос, не иначе, как в космос!

Слушая, Брюханов кивал, и Стропов, вздрагивая большими висячими, чуть не до плеч, пепельными баками, выставил вперед узкую дряблую ладонь.

– Нет, нет, не подумайте, Тихон Иванович, ради бога, я не против этого, понимаете, – Стропов поморщился, словно попробовал что-нибудь очень невкусное, и даже сделал попытку чихнуть, приоткрывая ослепительно белые, ровные зубы, – этого космоса, нет. Ради бога! Но у меня своя старая и вечно молодая любовь – грешная земля, – слабо стукнул он подошвой об пол, – вечная моя любовь. Amata nobis quantum amabitur nulla! Вы меня понимаете?

– Кажется, что-то о любви, Степан Аверкиевич? А?

– Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет! Латиняпе умели скупо и точно выражать свои мысли. Впрочем… вот коньяк, свой, отечественный… отличный армянский коньяк… Прошу.

– Спасибо, Степан Аверкиевич, только сейчас одной земли уже мало. – Брюханов коньяк взял, попробовал, поставил рюмку назад; Стропов, дрогнув баками, щеголевато выпил все, энергично пожевал тартинку и прихлебнул чаю, и Брюханову стало неловко за эту его нарочитость, старческую наигранность, и он сделал вид, что заинтересовался писанным маслом портретом Ломоносова. – Вы знаете, Степан Аверкиевич, вчера я прочитал статью в американском журнале «Бизнес уик» «США на рубеже тревожного десятилетия». Любопытные в ней мысли высказаны. – Брюханов еще отхлебнул коньяку, с удовольствием ощущая его бархатистый вкус, затем решительно придвинул к себе чай, ожидая.

– Что же там за идеи, Тихон Иванович? – с каким-то брезгливым выражением лица тряхнул баками Стропов.

– Американцы предполагают, что в ближайшие годы четвертое место в мире, после проблем борьбы против рака, контроля генетического механизма человека и обуздания энергии ядерного синтеза, займет криогеника… Если учесть…

– Помилуйте, Тихон Иванович, нет, нет, я не против криогеники, – заторопился Стропов, и лицо его старчески неровно раскраснелось.

– Простите?

– Меня не так поняли, Тихон Иванович…

– Странно, Степан Аверкиевич, ведь письма и в ЦК, и в Совмине за вашей подписью…

– Что же тут странного? Вы понимаете, Тихон Иванович…

– Странно то, Степан Аверкиевич, что такого письма с вашим откровенным мнением по данному вопросу нет у меня, а вы с вашим институтом непосредственно относитесь…

– Ах, это все Георгий Витальевич! – безнадежно махнул рукой Стропов. – Я ведь говорил ему…

– Грекан?

– Ну конечно. – Стропов говорил так, словно ничего особенного не случилось, и это больше всего удивляло Брюханова: перед ним был человек, давно потерявший всякую научную ценность, не способный больше прогнозировать и направлять работу такого сложного механизма, как институт. Не позавидуешь науке, подумал Брюханов, но тут же опустил глаза, бывает и так, что один несомненный талант обсыпан целым роем паразитов…

– В чем же все-таки истинные причины? – спросил он, глядя Стропову в глаза, уставшие и беспомощные.

– Если бы я знал, – развел тот руками. – В свое время академик Лапин разнес докторскую диссертацию Георгия Витальевича, что-то такое из области электроники, а теперь, говорят, институт крпогеники отдают какому-то Дерюгину, зятю Лапина…

– Даже если есть реакция ненависти, то и это уже хорошо, – процедил Брюханов и с вежливой улыбкой попросил: – Продолжайте, продолжайте, это так, случайные мысли…

– И тот, я имею в виду этого молодого человека, зятя Лапина, вроде бы собирается скоро вывести в космос какой-то чудовищно дорогой объект, целую лабораторию, говорят, она даже не сможет работать… И, помилуйте, говорят, что этот Дерюгин сам собирается туда лететь, налаживать… Это же из рук вон! Да и Георгия Витальевича я сам ужасно боюсь… Простите, Тихон Иванович, я ведь этим совсем не интересуюсь, не до того. Правда, что Дерюгин женат на дочери покойного Ростислава Сергеевича? Вы ведь все о нас, грешных, знаете по долгу службы.

– Это совершенно достоверно, – подтвердил Брюханов. – Я вам даже больше скажу, Степан Аверкиевич, Николай Захарович Дерюгин приходится родным братом моей жене.

– Боже мой, как мир тесен! – изумился Стропов. – Вероятно, у этих Дерюгиных действительно счастливая звезда.

– Вероятно. – Брюханов в душе почти изумлялся какой-то ускользающей размытости, то и дело придаваемой разговору Строповым, хотя Брюханов отлично понимал, что многоопытный академик делал первые пробные попытки перейти в атаку. – Все-таки, Степан Аверкиевич, вернемся к сути. Я хотел бы выяснить лично вашу позицию.

– Помилуйте, Тихон Иванович, – заволновался Стропов, – тысяча дел, тысяча обязанностей, наука… хочется успеть, успеть! Разве я могу объективно охватить это научное море, океан…

– Однако вы подписали письма

– Я не могу не верить людям, заслуженным ученым, с ними я проработал много лет бок о бок. Георгий Витальевич секретарь нашего партбюро, крупный теоретик, Роман Исаевич… – Стропов закашлялся, оборвал, потянулся за чаем; Брюханов с интересом глядел на его руку и думал, что он сначала оборвал разговор, а потом уже закашлялся, потому что едва не наговорил лишнего, недозволенного; хмурясь, Брюханов ждал, пока Стропов, прихлебывая остывший чай, успокоится. – Да, очевидно, я лично допустил какую-то досадную ошибку… тем более что вы сами вынуждены вовлечься в такое хитросплетение…

– Что значит вовлечься?

– Простите, волнуюсь. – Стропов поморгал, зачем-то потрогал виски. – Я просто хотел сказать, что все это дело я постараюсь перепроверить, самым тщательным образом, и если…

Брюханов ошалело и как-то весело-беспомощно посмотрел на него.

– Ну, вот что, Степан Аверкиевич… не настаиваю, чтобы вы опротестовали свои письма, – сказал он погодя, все с той же ободряющей улыбкой. – И все-таки я прошу вас подумать… Кто знает, вольно или невольно, из-за чужой недобросовестности или по своей чрезмерной занятости, но вы ударили по одной из самых перспективных…