Имя твое

– Папа очень плох, – растягивая слова, как-то не сразу, глухо отозвалась Таня. Ей было трудно причинить ему боль сейчас, но другого выхода она не видела. – Ты находи время почаще быть у него, он так радуется, когда ты у него бываешь. Я ведь почти двое суток возле него провела, даже к тебе не могла, так устала… Поеду, думаю, к тетке, отосплюсь… А здесь ты звонишь.

– Ты говоришь, что очень плох, – начал было он и тут же, взглянув ей в лицо, оборвал. – Что я говорю, прости… почему же ты мне сразу не сказала?..

– Сначала не хотела, а потом ты был так счастлив…

– Да, да, но… постой, постой, Танюша, ты только говори все… Мне нужно с ним встретиться?

Она молча кивнула.

– И скорее, да?

Она опять кивнула.

– Не плачь, – попросил Николай, – не надо, это нехорошо. Я сейчас же оденусь и поеду…

– Что ты, Коленька, сейчас же за полночь, – напомнила она, поднимая на него глаза, затянутые слезами и оттого блестящие, большие, почти огромные, – тебя не пустят…

– Меня всегда пустят, – с неожиданной силой сказал он, вскакивая, торопливо разыскивая плащ и с каждой минутой волнуясь и торопясь все сильнее. – А если я не успею? – вырвалось у него. – Что же ты, Таня… Это же не только твой отец и мой тесть, это же – Лапин.

Заражаясь его тревогой, она тоже встала, засуетилась, помогая ему, и почему-то подумала, что уже поздно и Николай не успеет…

7

Николай успел; он действительно шел напролом, с непроницаемым лицом, досадно стряхивая с себя перепуганных неожиданным вторжением, пытавшихся остановить его нянечек и сестер; пробежав по широкому коридору, он поднялся выше на этаж, чувствуя, что оставляет за собой взбаламученный, приходящий во все в большее смятение муравейник. Перед дверями палаты, расположенной как-то на отшибе от остальных, он тупо уставился в цифру знакомого номера «16-Б». Там, за дверью, было нечто, заставившее его в один момент успокоиться, и когда к нему подбежали встревоженные дежурные врачи в сопровождении возмущающихся свистящим шепотом сестер, он холодно, остро посмотрел им навстречу и, опережая, сдерживая голос, отчетливо сказал:

– Тише, пожалуйста, я все равно войду, я должен войти.

– Кто вы? – спросил врач со сбившейся шапочкой на седых, коротких волосах, невольно проникаясь смутным уважением к этому отчаянному посетителю.

– Я его ученик, – сказал Николай, – мне необходимо, он ждет меня…

В этот момент за дверью палаты послышался шум, она распахнулась, и показалось широкое, припухлое лицо Грачевского; Николай от удивления отступил, в первую минуту он даже не мог скрыть своего удивления.

– Тише! – Грачевский угрюмо, почти с открытой ненавистью посмотрел на Николая. – Тише, – повторил он. – Старик услышал и узнал тебя, так же нельзя, Дерюгин… Он хочет видеть тебя… Сейчас, сразу.

Николай порывисто шагнул вперед, Грачевский едва успел посторониться; Николай увидел устремленные себе навстречу знакомые глаза; напряжение было велико, и Николай не мог, не хотел остановиться, и хотя он подошел к Лапину, казалось, спокойно и даже медлительно, в нем отчетливо жил другой ритм; он сейчас словно спешил слиться с той силой, что лучилась ему навстречу, чувство какого-то небывалого праздника охватывало, поднимало его.

– Простите меяя, – сказал он, и слова его прозвучали холодно и фальшиво в просторной палате; Лапин молчал. – Простите меня, Ростислав Сергеевич…

От волнения и ожидания до больного дошел даже не смысл слов, а то скрытое, что прозвучало в них, в тоне голоса; собираясь с силами, Лапин помедлил.

– Зачем, зачем это? – спросил он. – За что мне простить вас?

– За все, – сказал Николай, чувствуя в этот момент, что он действительно почти преступно виноват перед этим умирающим и все равно великим человеком. – За все простите… за Таню… это она сама настояла… А у меня не хватило воли дождаться вас и уже потом решать. Но и это не так просто… я не мог, не хотел ждать… Но у нас с ней все хорошо.

– Я знаю, Коля. Таня мне сказала, я рад за вас обоих, – остановил его Лапин, с излишней старательностью пережевывая слова, и это новое обстоятельство поразило, испугало Николая, раньше он этого не замечал. – Вздор, вздор, – продолжал Лапин. – Любите ее. Я избаловал ее, но сердце у нее верное. Она хороший человек, будет вам надежным товарищем… она с вами счастлива. Берегите ее, Коля. Со мной она совсем измучилась… я ее вечером еле-еле уговорил пойти отдохнуть…

– Ростислав Сергеевич, и мне она дорога, – сказал Николай, и от этой ничем не прикрытой обнаженности ему стало как-то неуютно.

– Впрочем, Коля, я не для того хотел видеть тебя. Об этом мы еще успеем, – по остановившимся, переставшим замечать что-либо вне себя, построжавшим глазам Лапина Николай понял, что произошла какая-то перемена, Лапин отдалился сейчас и от него, это было уже то состояние его души, когда больше никто не нужен, никто не интересует; человек действительно подобрался к самой своей вершине и в предчувствии непостижимой крутизны обратного движения ослепительно одинок. Но ослепительно, вероятно, для других, сам он этого не замечает, потому что сам он находится в это время в естественном состоянии. Николай не знал, что делать; оглянувшись, он увидел Грачевского с его цепкими глазами; Грачевский печально кивнул ему. «Зачем он здесь?» – с мучительной болезненностью подумал Николай, не меняя выражения лица; угадывая, что ему без обиняков напоминают, что он здесь не нужен и даже неприятен, Грачевский шагнул вперед, молча сжал плечо Николая.

– Какая утрата, какая утрата, – тепло прошептал он в ухо Николаю. – Ты это вряд ли поймешь, ты слишком ко всему привык. Я пойду, не хочу мешать.

– Отчего же не пойму, ты же знаешь, что я все понимающий дурак, – резко отстранился Николай, освобождаясь от чужого, неприятного прикосновения, и Лапин слабо шевельнул худыми, зажелклыми пальцами, еще больше оттененными крахмальной белизной простыни.

– Все идите, – попросил он. – Ты, Коля, останься…

Николай заметил невольное, порывистое движение Грачевского и его слегка напрягшийся рот, но тут же, пересиливая себя, Грачевский шагнул к двери, ступая на носки, и его высокая, стройная фигура оттого стала еще красивее. Николай дождался, пока дверь палаты закроется; по знаку Лапина он взял стул, поставил его так, чтобы ясно и полно видеть большое, кажущееся утомленным лицо больного, хотя он и знал, что ему будет трудно от этого. И тотчас глаза Лапина поразили его каким-то своим пристальным, сосредоточенным выражением, концентрацией теплоты.

– Садись, садись, Коля, – потребовал он нетерпеливо. – Прожил вот жизнь, бился над загадками, ни одной не разрешил, ах, бог ты мой, – сказал он, знаком останавливая хотевшего возразить Николая. – Не надо, мне сейчас ничего не надо. Давай о деле. Как продвигается разработка второй серии?

– Почти закончено. Все ваши идеи, Ростислав Сергеевич, подтверждаются, теперь дело за практикой. Стропов со своей шайкой иначе ведь все равно не успокоится.

– Ну, Коля, – взглянул на него Лапин, – зачем же так грубо, по-мужичьи? Я знаю одно – в науке свои законы. Сильнее противник, да если он не один, много их, поиск плодотворнее.

– Вы просто интеллигент, Ростислав Сергеевич, – прищурился Николай. – По сути-то я прав, вы знаете это. Сколько такие кхекающие старички с высушенными розгами давят талантливого! Нового! Как они дружно встали против криогеники! Американцы почему смогли добраться до Луны? Очень просто, вспомнили наконец известную идею Циолковского: жидкий водород – топливо, жидкий кислород-окислитель, криогенная ракета! Просто? Просто! Пришлось затратить уйму времени, доказывать, доказывать…

– Не горячись, Коля, – попросил Лапин.

– Не горячись, не горячись! А жизнь идет! Сколько времени приходится расходовать впустую!

– Еще никогда никому не удавалось обмануть природу, Коля. – Лапин помедлил, словно прислушиваясь к тому, что было где-то в нем глубоко-глубоко. – Всякий, кто хотел сделать это, всегда был жестоко наказан. Вот ты смотришь… ты не поверишь, молод, будешь жить по-своему. Оно одолело меня… За счет перегрузок я думал пробежать отмеренное быстрее да еще прихватить лишнего. Да, да, Коля, за счет перегрузок. Но природу не перехитришь, нет… Кто-то безжалостный ведет свой отсчет и никогда не ошибается. Вот так… Не скидывает нам за нашу быстроту, за молниеносность решений, за то, что мы отказываемся от всего быстрее, чем мы сами рассчитываем. Время каждому отпущено на все про все строго по мере…