Имя твое

Машин на шоссе было мало, но с приближением Москвы Николаю пришлось сбросить скорость. Ночная утихомиренность огромного бессонного города отрезвила его, и, уже несколько успокоенный, чувствуя усталость, он остановился у массивного подъезда и сразу, взглянув наверх, увидел, что знакомые окна на пятом этаже ярко светятся. На какое-то мгновение предательская мысль поехать домой спать задержала его, но в следующее мгповение он уже бежал, перепрыгивая через две-три ступеньки, и, едва остановившись, позвонил.

Сдерживая бешеное желание застучать в дверь кулаками, достал папиросы, закурил; дверь распахнулась, и он увидел смеющееся, оживленное лицо Тани, которое как-то особенно мужественно замыкали квадратные плечи Грачевского.

– Николай Захарович? – удивилась Таня. – Заходите, заходите, мы вас, признаться, уже не ожидали. Сорвался, никому ничего не сказал…

– Простите, – Николай несколько театрально развел руками. – Как-то не пришло в голову, что могу оказаться лишним…

Он улыбнулся, вздохнул и точас хотел бежать вниз по лестнице, но Таня, караулившая каждое его движение, мгновенно вцепилась ему в рукав, засмеялась, испуганно оглянувшись на темные высокие двери соседних квартир, задавила смех.

– Заходите же, заходите, – прошептала она. – Ох, будет мне завтра от соседей…

Втянув Николая через порог, она осторожпо прикрыла дверь и повела гостей в комнату, но не выдержала, тут же оглянулась.

– Только вы уехали, Николай Захарович, папа из Лондона позвонил, – сказала она. – Вас спрашивал, удивился, когда я сказала, что вас нет…

– Правильно удивился, все верно, – согласился Николай. – Как его доклад? Ничего не сообщил?

– Вы же знаете папу, – улыбнулась Таня. – У него всегда все только нормально.

– Да, я это знаю. – Николай но отрывая глаз от ее лица, словно пытался понять, не ошибся ли он в том главном, что заставило его так гнать машину, когда он решил уже не возвращаться, и это было настолько неожиданно для всех и прежде всего для него самого, что Грачевский присвистнул про себя: «Ого!», а Таня растерялась, но, поймав краем глаза понимающую усмешку Грачевского, вспыхнула.

– Николай Захарович, правда ли, – сказала она быстро, – вот Борис Викторович только что говорил… правда ли, что у вас мертвая хватка? Что в деле вы беспощадный, жестокий человек? Вы ведь друзья?

– Таня? – подал укоризненный голос Грачевский. – Но это же был разговор…

– Конфиденциальный? – иронически перебил его Николай. – Или доверительный? Совершеннейшая правда, Таня! Скажи мне, кто ты, и я скажу, кто твой друг… Я – за деловые отношения, Таня, во всем, что касается работы. Лучшей гарантией дружбы, Таня, в наши дни является договор… скрепленный печатью… Что ты все усмехаешься, Грачевский? Разве я неправильно говорю?

– Валяй, валяй, Николя, раз уж на тебя сегодня накатило. Не обращайте внимания, Таня, с ним это бывает.

– Да, друзья мои, зло необходимо в мире, – задумчиво произнес Николай, по-прежнему не глядя на Грачевского. – Вот я сейчас как никогда ощущаю его необходимость, потому что мне хочется стереть в порошок какой-нибудь город и посмотреть, что из этого будет.

– Ни черта тебе не хочется, ни черта ты не ощущаешь! – разозлился, не выдержав, Грачевский.

– А ты-то что за пророк? – мрачно уставился на Грачевского Николай.

– Ребята, ребята! – заволновалась Таня; Николай остановил ее, слегка коснувшись плеча.

– Ну-у, я пошел, – церемонно поклонился Грачевский, – тут уже переходят на личности… Я пошел спать, Таня, не бойтесь, этот псих социально не опасен.

– Подожди, выйдем вместе…

Грачевский поцеловал руку Тане, смеясь, она в это время что-то ему говорила, и вышел на лестничную площадку.

– Валяй, Николя, жду, только не очень долго.

Николай, прощаясь, ничего не сказал Тане, только глаза его расширились, засияв, вобрали ее всю; у нее закружилась голова, и, когда она опомнилась, на площадке никого уже не было. Глухо, отчаянно билось сердце. Таня сунулась в один, другой угол огромной, наполненной звенящей тишиной квартиры, упала на диван и, глядя вверх блестящими, мокрыми от слез глазами, счастливо засмеялась. Нет, нет, нет, сказала она, пытаясь унять сердце и успокоиться. Это невозможно, он серьезный, большой человек, а я? Кто я? Нет, это от ночи, от этой страшной луны…

Таня испуганно вскочила, подошла к высокому итальянскому окну и уставилась на сияющую прямо ей в лицо луну; она крепко зажмурилась в ее бесстрастном холодном сиянии. Ей представилась длинная-длинная, утомительная лунная дорога, она увидела него, уходящего по этой дороге все дальше и дальше; уходя, он поднимался все выше и выше, и от сладкой, нежной муки у нее сжало сердце. Уходит, уходит!

Она задавила готовый прорваться крик, стиснула виски ладонями, чувствуя, что кровь отлила от лица.

В это время Николай и Грачевский действительно шли посередине совершенно пустынной улицы, шли плечо в плечо, не говоря ни слова, и это молчание было тягостно обоим. Николай внезапно остановился и, круто повернув, зашагал обратно.

– Ну, опять, – недовольно пробормотал Грачевский.

– А-а, отстань, – через плечо бросил Николай. – У меня машина, я совсем забыл. Хочешь, подвезу? – предложил он.

– Ну тебя к черту, – махнул рукой Грачевский, холодно вспыхнула блестящая запонка. – Ты ведь любишь под красный свет нырять. Псих! Разобьешь… и себя ради такого случая не пожалеешь! Поезжай!

– Правильно, Грачевский, молодец! – одобрительно кивнул Николай. – Разобью! Иди спать, великий человек! Иди… не рискуй!

Он ускорил шаги, по почти тотчас же услышал тяжелое дыхание за спиной: Грачевский догонял. В следующую минуту он схватил Николая за плечо, резко рванул к себе.

– Дальше так нельзя, – сказал он, сдерживая дыхание. – Давай поговорим. Как говорят французы…

– Ты отлично знаешь, Грачевский, что я кроме русского в случае крайней необходимости говорю только на английском, и притом отвратительно.

– Ну, английский – это язык торгашей, – поморщился Грачевский; Николай едва сдержался, чтобы не ударить его, зная, что тот этого только и ждет; и в сознании мгновенно встала уморительная картина: два взрослых гидальго дерутся, как в старом испанском романе, посредине пустынной улицы, под луной, а из окна пятого этажа за этим романтическим поединком наблюдает девушка и, может быть, ахает и восторгается.

– Что тебе нужно? – спросил Николай, резким движением освобождая плечо от руки Грачевского.

– Я ее люблю…

– И что дальше?

– А дальше, Дерюгин, дальше ты… блестящий ум… счастливчик… конечно, вскружишь девчонке голову… Я ее люблю. Почему ты не скажешь ей честно, что валяешь дурака и морочишь ей голову…

– Это не тема для дискуссии среди ночи, – резко оборвал Николай. – И потом, меня не интересуют твои чувства к ней.

– Дерюгин, почему ты все время стараешься меня унизить? – спросил Грачевский. – Какое ты имеешь право? Подожди, подожди, нечего разыгрывать изумление. Только и слышишь: Дерюгин! Дерюгин! Криогеника… талантлив… подает надежды… блестящий ум! Только это и слышишь кругом…

– Грачевский, если не обидишься…

– Не обижусь, валяй!

– Заметь, Грачевский, в ритме текущего дня мирно топают одни обыватели, завтра для них – отвлеченное понятие, сплошной темный лес… Заметь, Грачевский, мы с тобой едва-едва укладываемся в график текущего дня. И больше ничего не успеваем из себя выжать. Ни-че-го! А день… текущий… вот он, уже наступил, нужно хоть немного поспать…

– Вот видишь, ты опять! – почти крикнул Грачевский. – Ты опять все свел к трёпу… Хватит паясничать! Давай поговорим серьезно!

– Грачевский, ну, пойми, ну, глупо вдруг посреди ночи встать и обсуждать мироздание, глупо – и все! – тоже повысил голос Николай, – Хочу спать, Грачевский, ты же хотел спать!

– Я хочу, чтобы ты один раз принял меня всерьез! Понимаешь, я есть, я существую. И таких, как я, много. Нас больше, возьми себе это в свою проклятую башку! – голос Грачевского неожиданно приобрел маслянистую бархатистость. – Как же! У него уже сверхновое устройство готово, вот-вот и подпрыгнет к самой луне. Как же! Он и сам туда готов отправиться, проходит усиленную подготовку, экзамен на биологическую прочность! Для него уж институт упакован в цветной целлофанчик! Из грязи… сразу в главные конструкторы! Я только недавно в министерстве был, наслышался восторгов в твой адрес! Слушай, Дерюгин, а не схватишь ты от такого обилия несварение желудка? А? Нам тоже что-нибудь нужно оставить… какой-нибудь кусочек сыру? Не кажется ли тебе, что право одного за счет других – чистой воды фашизм?