Имя твое

Аленка поцеловала заигравшуюся девочку, стянула потуже волосы (очень ломило виски), захватила с собой кое-какие лекарства, бросила в сумку несколько лимонов и яблок и, не сказываясь Тимофеевне, все так же намеренно увлеченно рассуждавшей с котом о превратностях жизни, о вечной занятости хозяев, которым и жить-то по-людски некогда, вышла на улицу. Она была точно в какой-то горячке, не разрешала себе даже в мыслях оглянуться назад, и только оказавшись перед нужной ей дверью с белевшим на ней номером «41», задержала дыхание, подумав, что, на ее счастье, Хатунцева, может быть, еще не окажется дома, и так же стремительно, не давая себе опомниться, нажала кнопку звонка.

Эти секунды показались ей бесконечными, и она уже хотела повернуться и убежать без оглядки, как вдруг послышались шаги и дверь распахнулась. Она увидела Хатунцева, вернее, в первую очередь она увидела его глаза, от изумления мальчишески яркие.

– Я к вам, Игорь Степанович, навестить, – сказала Аленка, чувствуя, как ее враз оставило напряжение; слова лились легко и свободно, господи, все было отлично, она видела его. – Узнала, что вы больны… Можно мне войти?

– Да, да, пожалуйста, только извините, я в таком виде, – он быстро провел рукой по пижаме. – Прошу вас сюда, в эту комнату, я сейчас оденусь… Простите.

– Зачем это? Ложитесь в постель, – приказала она. – Вы же вон как похудели… Я вам яблоки принесла и лимоны.

Она достала из сумки лимоны и три больших краснобоких яблока и положила на стол, заваленный какими-то книгами, бумагами, таблицами, она с любопытством обежала глазами вокруг, в полуоткрытую дверь другой комнаты виднелся край большого, с гнутыми ножками, дивана, над ним портрет женщины с высоко заколотыми волосами и с нежной застенчивостью в улыбке.

– Садитесь, Елена Захаровна, спасибо за яблоки, – сказал Хатунцев, почему-то очень высокий и нелепый в своей пижаме. – Сейчас чаю заварю, будем с вами чай пить. Или вы, может быть, хотите молока? У меня молоко есть.

– Не хочу, Игорь Степанович, – сказала Аленка. – Это ваша мать?

– Мама. – Хатунцев стоял, прислонившись плечом к старинному, красного дерева, платяному шкафу с давно стершимся лаком. – Это вскоре после свадьбы, почти тридцать лет назад… Зачем… зачем вы пришли? – спросил он внезапно и быстро, и лицо у него вспыхнуло, затем так же мгновенно стало бледнеть.

– Я пришла потому, что вы больны, – так же быстро ответила она, не опуская глаз. – Зачем вы послушались людей, они вас не стоят. Зачем вы ушли из клиники? Уйти должна я.

– Я вас люблю, – сказал он зло, и она вначале не поняла его слов, беспомощно метнулась взглядом по его лицу, затем в глаза ей бросилась его открытая, по-мальчишески худая, беззащитная шея; она растерянно отступила, она не знала его таким, резкость его движений была ей незнакома; сама сдержанность, респектабельность, он был сейчас не стрижен, не брит, светлая щетина покрывала его щеки и подбородок. – Я люблю вас, я не могу без вас, – повторил он упрямо. – Вы это знаете… и вы любите меня, этого нельзя скрыть… Зачем же мучить друг друга? Ну, я уеду, совсем уеду… не могу больше, я не знаю, что я сделаю… я ненавижу вас… я ничего не могу с собой сделать…

– Что вы, Игорь? – прошептала она, пытаясь остановить, оттолкнуть его, но он легко, словно что то невесомое, притянул ее к себе, и она, неотрывно, точно узнавая, глядя в лицо ему и отдаваясь во власть его рук все стремительней, все так же не слышала его слов; сильные незнакомые руки, приобретшие вдруг такую непререкаемую власть над ней, окружили ее всю, без остатка, и солнечный, зеленый мрак плеснулся в ней от взрыва бесстыдного, откровенного наслаждения. Теперь она сама тянулась к молодым, ярким губам и целовала их, и прямо перед нею сияли сумасшедшие, счастливые, незнакомые глаза.

Прошел час или больше, ни Хатунцев, ни Аленка этого не заметили. Кто-то позвонил в дверь, звонок она услышала словно в полусне, неясно, отдаленно.

– Пусть, это, верно, сосед. – Хатунцев бездумно глядел вверх.

– Ну вот, значит, три яблока, – сказала Аленка. – А у Евы было одно… Что ж дальше?

– Не знаю, – счастливым голосом отозвался он. – Я только знаю, теперь исполнится все, что я захочу. Во-первых, я тебя больше отсюда никогда не выпущу…

Она улыбнулась.

– Во-вторых, ты не представляешь, какая ты в самом деле. Мы поженимся…

– Игорь, не надо, я прошу… давай ничего не будем загадывать.

– Послушай, Лена, ведь мы могли никогда не встретиться… Случилась самая большая справедливость, мы с тобой встретились…

– Не гляди на меня так, – попросила Аленка. – Мне совестно…

Он откинулся на подушку, счастливо засмеялся.

– А ты не думаешь, что нам придется уехать из Холмска? – сказала она, пытаясь, пригладить у него на груди короткие, жесткие и очень светлые волосы. – Боже мой, какой ты волосатый, – добавила она без всякой связи.

– Потому что счастливый… Видишь, самая верная в мире примета, – гордо похвастался он.

– Какой ты еще мальчишка, – с каким-то осуждением удивилась она и стала смотреть на вздрагивающее солнечное пятно на потолке.

– Игорь, – сказала она, – Игорь, ты не знаешь, зачем вообще люди? Зачем они живут?

– Зачем? Чтобы любить, – ответил он бездумно.

– А что это значит? – опять спросила она тем же незнакомым ему голосом.

– Лена, что с тобой? Что ты вдруг? – Он осторожно, стараясь не спугнуть ее и не ранить того, что ему было в ней неизвестно, наклонился над ней; глаза ее были холодно и широко раскрыты, – Где ты, Лена? – Он мягко привлек ее к себе; что-то холодное, безжалостное коснулось его души, а все в нем возмутилось от унижения, от страха ее потерять; он так мало еще знал ее, а она была ему необходима и так легко могла уйти, исчезнуть.

– Вчера консультировала во второй городской больнице… Там есть одна палата – пять женщин… Очень тяжелая палата, я тебя вспомнила, посоветовалась с тобой, я всегда тебя вспоминаю в трудных случаях. Они уже давно живут в другом, не нашем мире… Они уже давно там, не живые и не мертвые… У одной было нервное потрясение… не хочу и говорить, такая беда с ней стряслась…

– Ты врач, Лена…

– От этого ведь не легче. – Аленка помолчала. – Вторая – после менингита, у третьей – производственная травма. А у одной, особенно интересно, представляешь, еще война… В августе – месяц, когда к ней пришла похоронка на мужа, – у нее систематические обострения, почти ежегодно. Сильные боли, два-три месяца она в совершенной прострации, не хочет вставать, ходить, есть… Еще молодая женщина, тридцать четыре года. У нее все время взгляд передвигается по потолку. Медленно-медленно… Ты знаешь, я все-таки выяснила, весь потолок у нее мысленно разбит на квадраты… в одном у нее, оказывается, первая встреча с погибшим мужем, в другом – первая ссора, в третьем —свадьба, затем момент их первой близости… И все это она как бы заново проживает, каждый из этих моментов… Я была потрясена, Игорь… Вот и спрашиваю, что же такое жизнь и любовь? Что?

– Какое у нее образование? – Хатунцев старался говорить спокойно и ровно.

– Незаконченное высшее, она до войны успела окончить два курса химико-технологического…

– Ну, знаешь, это типичная…

– Не надо, Игорь, медицинскими терминами отделаться проще всего. Так жалко людей, и как они еще нуждаются в помощи…

– Беспредметной жалости я не понимаю, и вообще, Лена, ты слишком принимаешь все к сердцу. Помнишь, я тебе уже говорил когда-то. Ты не станешь хорошим врачом, если не отбросишь сантименты…

Они оба засмеялись от давнего воспоминания, оно показалось им таким далеким и нереальным. Неужели они когда-то не знали друг друга, возможно ли это?

Глаза Аленки снова погрустнели, и он, уловив это, не давая ей опомниться и уйти в свои мысли, снова заставил ее забыть все на свете, кроме того, что она сидит с ним рядом, и того, что с ними произошло и происходит.