Число зверя

— Ну что ты так заходишься, тетя Дуня, — стал сердечно утешать ее ночной незнакомец, явно довольный происходящим. — Ты себе еще по десять раз столько напоешь наплачешь за месяц другой, а мне где взять, сама подумай. Мне тоже жить хочется, совсем еще молодой. Не жалей, всенародная, все на свете прах и суета! Ну, а эти твои слова нехорошие, за что же меня по кусочкам то по белу свету раскидывать?

— Креста на тебе нет, вот за что, — опять не сдержалась Евдокия Савельевна. — Меня весь народ на руках носит, ты его светлое чувство в грязь топчешь… Он тебе не простит!

— Ну, народ, он ничего, он всегда немножко дурак. А ты поторопись, — понизив голос, сказал Сергей Романович, начиная нервничать. — Все мы живем, пока мышь голову не отъела, так? А насчет креста давай лучше не будем, оглянись вон на свой замок, а потом кругом взгляни — вот где крест так крест… Знаешь, небось, сама, где с маслом каша, там и место наше. Посовестилась бы немного, видишь, народ то как тебя окормляет, вон какая унавоженная, ни спереди, ни сзади не обхватишь. Вот и поделись, чем не жалко, с Россией матушкой, не все же одной то лопать. Поспешай, поспешай…

Евдокия Савельевна и без напоминаний уже стаскивала, отстегивала, отшпиливала на себе дорогие цацки, специально извлеченные из главного малахитового ларца для высокого вечера, а больше для уязвления и попрания слишком уж занесшейся выскочки Дубовицкой, — в душе Евдокия Савельевна уже проклинала ее за все случившееся и с каким то черным, опустошающим чувством бросала и бросала в темную пасть саквояжика кольца, бусы, шпильки и булавки с бриллиантовыми и сапфировыми головками, почти физически ощущая на себе цепкий, неотрывный взгляд молодого стервятника, вызывавшего даже невольное восхищение своей безрассудной смелостью, и теперь уже с облегчением сдирала с запястья золотой, старинной работы браслет с огромным сапфиром.

— Обручальное колечко хоть можно оставить? — спросила она, протягивая саквояжик своему мучителю.

— Обручальное можно, — милостиво разрешил он. — А вот брошечку с тридцатью девятью бриллиантиками и изумрудиком прошу приобщить к делу… прошу…

— И про нее знаешь? — потрясение ахнула Евдокия Савельевна, ныряя одной рукой под шубу и нащупывая на груди самую любимую, да, пожалуй, и самую изысканную свою драгоценность — подарок одного из высочайших лиц в государстве.

— Знаю, тетя Дуня, знаю, — заверил ночной незнакомец Сергей Романович. — Мы таковские, все знаем…

— Послушай, оставь ты, ради Бога, эту штучку, — внезапно осмелела Евдокия Савельевна. — Память о дорогом человеке… Я в твою честь по телевидению песню спою, прямо так и скажу — моему безымянному ночному незнакомому другу, а, согласен?

Сергей Романович раздумывал секунду, а может, и меньше.

— А что, — с готовностью и как то даже ласково согласился он. — Подходит. Недаром говорят, ум хорошо, а два — лучше. Только вот шубку, тетушка Евдокия, давай сними. И смотри, матушка, не подведи, оставим это дело между нами, зачем другим то знать? Ни звука никому, все добро пойдет во благо, вот тебе крест! Россия тебя отблагодарит. Ну, а если уж не удержишься, никакие запоры тебя не спасут… Сотласна? Вот и договорились, смотри, будь умницей. Обол, слышь, дай ей на плечи телогрею, чтоб не застудить любимицу всенародную, — мы тоже люди государственные, с пониманием. Помни же, матушка, за тобой должок — песня, самая задушевная, я всю родню оповещу, страсть как русскую песню любят! Ну…

Не успев еще раз охнуть, Евдокия Савельевна оказалась вытряхнутой из своей теплой, как ласковая печь, шубы, и на нее тотчас было наброшено что то непривычно жесткое и холодное, и уже другой, угрюмый голос приказал ей не оборачиваться, а в спину, прямо под левую лопатку, вдавилось нечто вроде тупого конца палки.

Постояв немного, она, несмотря на не исчезающую насильственную тяжесть в спине, безошибочно почувствовала, что рядом с ней никого нет и стоит она совершенно одна. Она осторожно покосилась в одну сторону, в другую. Смутно светлел ствол березы, морозец усиливался.

Круто повернувшись, она вновь замерла, прислушиваясь. Затем, движением плеч сбросив с себя отвратительную ватную телогрейку, бросилась к расчищенной дорожке. Ей показалось, что неподалеку кто то приглушенно хихикнул, и это придало ей еще большей резвости. «Что он, проклятый, намолол? Какая Россия, какая родня?» — метались у нее в голове какие то несуразные клочья мыслей. На дорожке она хотела закричать и позвать на помощь и вовремя прихлопнула рот ладошкой. Она была умной женщиной, — хорош же получится вечер, если она все растрезвонит, черта с два, такого подарка она никому из гостей, даже самых желанных, не сделает. Не такая уж она набитая дура — в одну секунду поставить, к тайной радости той же Дубовицкой, крест на себе.

Евдокии Савельевне тотчас представилась сочувствующая рожица Дубовицкой, и, сразу обо всем остальном забыв, она в одно дыхание преодолела расстояние метров в двести, бурей промчалась мимо озадаченных охранников и бросилась наверх в свою спальню.

Через несколько минут она вышла в прихожую в скромном и изысканном вечернем костюме из вологодских кружев без единого украшения и оттого еще более загадочная и привлекательная, и поспела вовремя. К ней сразу же, в сопровождении своего неизменного и сдержанно приветливо улыбающегося Казьмина, без излишней торопливости подошел Брежнев, привычно трижды расцеловался, поцеловал ей руку и стал обходить выстроившихся вдоль стен гостей, всем коротко и приветливо говоря что нибудь приятное, а с давно знакомыми трижды целуясь; Леонид Ильич был слегка обветрен на недавней удачной охоте, энергичен и со всеми без исключения собравшимися гостями доброжелателен; за ним чувствовались мощь и размах вломившихся в мир перемен, и от этого все сразу почувствовали себя свободно и раскованно, послышался дружный негромкий говор, и, точно уловив момент, откуда то из неведомых углов выдвинулось сразу несколько официантов с подносами, уставленными рюмками, фужерами, вазочками с соленым миндалем, фаршированными маслинами на шпильках.

7

В это время, в сопровождении молчаливого и подтянутого молодого человека, и Ксения Дубовицкая уже вошла в высокий вестибюль, залитый светом хрустальных люстр и бра, устланный ковром, с широкой лестницей на второй этаж; у входа на лестницу два бронзовых купидона держали светящиеся факелы.

Сопровождающий ее человек исчез, и почти сразу же появился второй, тоже прекрасно сложенный, высокий, плечистый и голубоглазый. Он поклонился Дубовицкой, назвав ее по имени отчеству, помог ей снять шубку и, проводив на второй этаж, предупредительно распахнул одну из дверей, из за которой слышались мужские голоса и смех.

Ксения перешагнула порог, и возле нее тотчас оказалось двое молодых людей — по их веселым и приветливым лицам и поклонам можно было понять, что они хорошо и давно знают ее, хотя она могла бы поклясться, что ни одного из них никогда не встречала и не видела. У стойки буфета в дальнем углу стояли несколько мужчин с бокалами и рюмками в руках, что то оживленно обсуждавших, и две или три женщины. В глаза Ксении бросился знакомый, крупный и породистый профиль широко известной певицы Евдокии Зыбкиной, одетой в изысканнейший кружевной костюм (на каком то торжественном собрании их даже накоротке познакомили), и Ксения сразу почувствовала себя свободнее и проще. Она увидела рядом с хозяйкой, начинающей, как случается со многими талантливыми певцами в самом зените успеха и славы, сильно полнеть, Косыгина, увидела Громыко и кого то еще из самых высоких чинов в государстве, но вспомнить его имени не могла. Отдельно от происходящего во внешнем мире в ней уже давно, как только ее пригласили на этот высокий прием, начался и шел свой особый внутренний процесс, и она все время спрашивала себя, что с ней происходит, и не пора ли, пока не поздно, все оборвать и прекратить. Интуиция женщины и актрисы, привыкшей в любой момент вживаться в чужую жизнь, в чужую душу и мгновенно напустить на себя чужую личину, в то же время оставаясь собой, искренней и простой для всех окружающих, давно уже предельно обострила ее проницательность, и она угадывала предстоящее не умом, а кожей, по каким то почти незаметным признакам, еле еле проступающим штрихам. Она уже многое предвидела, и это ее не возмущало, а скорее забавляло, — в таком положении она, кроме как на сцене в классических трагедиях, еще не была. И сейчас она впервые спросила себя: почему именно она? Как правило, мужчина на закате предпочитает совсем зеленых девочек, а мало ли их вокруг? На таком уровне только помани, отбоя не будет, хотя…