Слой

– Ну что не ясно, больные? – С заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.

В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд – это она и есть.

– Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет, и жрать. После завтрака собеседование. В десять – Зайнуллин, в одиннадцать – Еремин, в двенадцать – Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палате. И говно за собой спускайте, холуев нет, – добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.

– Небось никто не любит, вот она и бесится, – беззлобно сказал Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.

– А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, – отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.

Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Петр завязал узелок на память – может, до вечера пригодится.

– Курить у кого-нибудь есть? – Спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.

– Курить нам не разрешают, – скорбно сказал бородатый.

– Опять, да? – Сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился. – Ренат. Это – Сережа, наш художник, там – Вовчик и Сашка, а это – Полонезов, но его надо звать Гарри.

Старик степенно кивнул.

– Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, – с вызовом произнес Ренат. – Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего, – сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. – Начиналось обычно со стирки носков, а заканчивалось…

Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных картинок, но сосредотачиваться на них не пожелал – просто понял, что в свое время служил. Это было совсем не то, что ему сейчас требовалось.

Вовчик, здоровый и довольно спортивный юноша, угрожающе поднялся, но Ренат предостерег:

– Не рыпайся, сука, а то заместо статьи в военнике сульфу получишь. И продвижение на четвертый этаж. На четвертом буйные, – пояснил он специально для Петра.

Догадка, зудевшая неуловимым комаром, моментально оформилась: это психушка. Кажется, раньше до него доходило медленнее, а теперь не успел пописать – уже сориентировался. Два-три года, и память вернется. Сколько ему тогда будет? А сколько ему сейчас?

Петр застегнул последнюю пуговицу – пальцы помнили, что от нее отломлена половинка, – и выскочил в коридор. Восстанавливая планировку, повертел головой: налево – зарешеченное окно с широким подоконником, направо – другие палаты и столовая. Там же и выход – серая железная дверь с засовом, и стол, за которым днем и ночью сидит какой-нибудь бугай.

Туалет был прямо напротив. Петр зашел в кабинку без двери и снова убедился, что все моторные рефлексы в норме. Судя по запаху, здесь было принято мочиться мимо унитаза, но он себе такого хамства не позволил. Погоняв по раковине скользкий обмылок, Петр умудрился-таки вымыть руки, потом ополоснул лицо и, собравшись с духом, поднял голову к зеркалу.

За ржавыми разводами в темном стекле проявилась небритая, слегка одутловатая, но в общем-то приличная физиономия. Лет тридцать пять, оценил Петр, замирая в надежде на чудо. Нет, не вспомнить. Обычная морда: карие глаза, короткие пшеничные волосы. Нос с маленькой горбинкой – не от родителей, а от… ну, ну! Нет, никак. Знает, что нос ломали, причем два раза, но где и когда…

Он оторвался от зеркала и с тоской оглядел сортир. Четыре гнезда, разделенные низкими перегородками, лампочка без плафона. Замазанное известкой окно – за ним угадываются темные стальные прутья, такие же, как и во всех других окнах этого заведения. Стены раскарябаны показушными психоделическими надписями типа «кто Я?» – не иначе, Вовчика работа, или его друзей-симулянтов. Не хотят идти в армию, гады. И правильно. Армия – это война, а война – это…

Ну?!

Перед глазами пронеслось что-то серое – дым? гарь? – пронеслось и схлынуло. Не оставило ничего.

Петр погладил раму и осторожно выдвинул шпингалет. Пожелтевший бинт на щелях вырвался вместе с окаменевшей краской; петли взвизгнули почище сирены, но поддались. Так и есть, решетка. Обычная арматура, десяточка. Ну, положим, найдется у Гитлер Югенд пилка для ногтей, так это – месяца два. Ножовка в больнице, конечно, имеется, но до нее еще добраться. Петр прислонился лбом к прутьям. Второй этаж. Высокий. Сначала подумал – третий. Нет, второй. Ну и что? Если умеючи, то можно, а он… он это умеет. Вот фамилию свою не помнит, морду собственную впервые увидел, а как с третьего этажа сигать – знает. Доводилось.

Кто я?

Нет, не теперь. Бежать – дело хорошее, но лишь при условии, что есть, куда. Вспомнить. На это нужно время.

Время… Петр тяжело вздохнул. Ведь завтра будет то же самое – все с нуля. Он так и состарится в психушке, день за днем изнуряя память, каждое утро знакомясь и с Ренатом, и с гроссмейстером Полонезовым.

Сзади зашаркали тапочки – Сашка. Прикрыв дверь, он встал на унитаз и запустил палец в трещину под потолком. Из тайника медленно выползла сигарета, а за ней – две спички и крышка от коробка.

– Угостишь? – Спросил Петр.

– Шизоидам не положено.

– Это шутка?

Сашка молча воткнул сигарету в рот и прикурил.

– Табачком не поделиться – грех, – заметил Петр.

– Одним больше. Не страшно.

Петр хотел попросить еще – с помощью слова «пожалуйста» и прочей культуры, но вовремя понял, что с Сашкой это бесполезно. Такие, как он, доброго отношения не ценят.

– Кто шизоид? – Прорычал Петр, свирепо двигая челюстью. – Это я шизоид?

– Тормоз, к тому же.

– Тормозил твой папа, ясно?

По мере того, как до Сашки доходил смысл сказанного, его брови поднимались все выше и выше. Когда они достигли середины лба, Петр плавно отклонился назад, и Сашкин кулак впечатался в нечистый кафель у зеркала.

– …мать!.. – застонал Сашка, тряся разбитыми пальцами.

– Я только про отца, мать – это святое.

– Падла психованная!

Петр, не задумываясь, ударил его открытой ладонью в лоб, не сильно, но достаточно резко, так, что его затылок с глухим стуком воткнулся в стену.

– Ухммм… – произнес тот, опускаясь на корточки.

Сигарета вывалилась из раскрытого рта и упала на сырой пол рядом с подозрительной белесой лужей. Курить, конечно, хотелось, но все же не настолько.

– Больные! В столовую! – Заверещала в коридоре Гитлер Югенд.

Петр набрал в ладони воды и выплеснул Сашке в лицо.

– Пойдем, завтрак пропустишь, – миролюбиво сказал он.

– Ты этот, что ли?.. Из горячих точек?

– Спроси чего полегче.

– Ах, да. Зачем сразу махач устраивать? Не мог по-человечески?

– Так быстрее. Ведь правда?

Сашка что-то промычал и, взявшись за протянутую руку, поднялся.

– Нычку видел? Бери, если надо. – Он сунул опухающую кисть под кран. – Ты кто, боксер или каратист?

– Не знаю я. Не-зна-ю.

– Ах, да. Но, наверно, кто-то из этих.

Петр не ответил. Он предпочел бы помнить не руками, а головой, но Сашку это вряд ли волновало.

На завтрак дали слипшуюся овсянку, в которой равным образом отсутствовали и молоко, и сахар. Кофе был немного лучше, но – лишь немного.

В столовой Петр насчитал тридцать пять человек. Вовчик и Сашка сидели в окружении других «косарей» – Сашка что-то рассказывал, а соседи по столу энергично кивали и с любопытством посматривали на Петра.

Остальные тоже выглядели вполне нормально, по крайней мере, слюнявых, трясущихся идиотов Петр не заметил.

Интересная психушка, подумал он. Ни одного психа.

В коридоре их поджидала сестра милосердия по кличке Швабра с двухэтажной тележкой, похожей на сервировочный столик. Больные выстроились в очередь, и Петр, догадываясь, что так надо, встал вместе со всеми. Дойдя до Швабры, он получил четыре разнокалиберных таблетки, покрытых цветной глазурью – медсестра протянула их в маленьком пластмассовом стаканчике.