Страница 24 из 29
Обедали мы на потеху всей деревне на крыльце, выходящем прямо на деревенскую улицу, — за неимением «балкона». Занавесили чем-то и сидели эдак сбоку Дачные замашки!
Сколько бы я ни наварила супу — в огромной кастрюле, — мы доедали всё всегда до конца. Оторваться не было сил! И ещё к обеду мы приносили из ключа вкусную, особенную воду в Марьякином эмалированном кувшине. И тоже — пили и пили. А вот хлеба за этот месяц почти не было: где- то очень редко и мало я получала муку И сделались у нас огромные животы — утюгом вперёд! И сделалась какая- то цинга, болячки у всех в уголках рта.
Когда сразу после нашего приезда мы мылись в избе, хозяйка смотрела на нас с ужасом. Потом мне говорили, что и не одна она — в окошки подглядывали другие бабы и рассказывали потом по всей деревне, как мы были страшны.
Эвакуированных в этой деревне почти не было, и называли они нас «выковыренными». Хозяйка была добра к нам; но страдала, видимо, что мы заняли в избе «чистую половину» — бездумно, просто по привычке дачников! А по воскресеньям приезжали из Платоновки дочери её взрослые, и было тесно (к счастью, мы не зажились слишком долго, и отношения были у нас прекрасные до конца).
Перед тем, что начать мне сажать картошку, я ходила помогать сажать её нашей хозяйке. И ещё сажала ей тыкву, запихивая семечко страшно глубоко (видимо, учитывая объём будущей тыквы). Хозяйка смеялась надо мной. А раз говорит мне: «Сажаем мы, сажаем, а может быть, тут уже будут немцы, когда всё поспеет? Ну, что же, тогда хоть они поедят. — Потом подумала и добавила: — Нет, нехорошо так говорить, наверное».
Жилось деревенским бабам в деревне не голодно, но и не сладко: лошадей всех увели — и пахала вся деревня «на бабах». Очень печальное зрелище. И ещё на коровах. Я видела то и другое.
Однажды вечером, в темноте, отправилась я к нашей богатой соседке с очередной ложкой. У неё на столе дымилась чашка кислых щей с бараниной. И она пригласила меня поесть с ней. У меня в глазах потемнело от одной мысли. Дала мне деревянную ложку, и стали мы хлебать. Она хлебает медленно, медленно, и я с трудом удерживаюсь, чтобы так же чинно хлебать. Страдаю. Терплю. И от кислых щей губы дерёт… Когда я пришла домой с опозданием, в темноте, меня встретила Ляля. Волновалась, куда я пропала. И как обрадовалась за меня, когда я ей всё рассказала!
Сюда, в Новиково, пришла первая телеграмма от Володи. Мы стояли с мамой в сенях — и, как куклы, упали друг другу в объятия: Володя жив, жив! После нашего переезда через Ладожское озеро мы старались не говорить о нём — молчали, не веря, что он остался в живых! А вот Яшиных телеграмм и писем мы не получали — они, видимо, застревали на станции Платоновке «до востребования».
Но вот в один прекрасный день (именно в тот день, когда у меня взошёл первый картофель) я увидела издалека, со своего огорода, что въезжает в деревню грузовик (это было необычно). Медленно ползёт он, переваливаясь, по деревне и останавливается у нашего дома. А минут через 10 бежит от речки Лёвушка и кричит: «Тасенька, Тасенька! Дядя Яша прислал за вами машину!» Первая мысль: «Как уехать? Теперь? Да я же не могу оставить огород! В нём — благополучие будущей зимы, а тут вдруг — бросить!» Но потом всё завертелось: приехавшие за нами завхоз и шофёр экспедиции быстро пресекли мои нелепые колебанья. Наутро получила я наши сданные было на прописку паспорта, сложились, расцеловались с хозяйкой — и поехали. Да ещё отдал мне колхоз мешок картофеля («за обсеменение» огорода). И это очень удивит Яшу, что его голодающая семья явится к нему со своим картофелем! Так же, как его удивило, что у меня было с собой всё хозяйство: керосинка, примус, кастрюли. Люди ведь ездят в экспедицию на «всём готовом», я же была экипирована скорее как помесь туриста с дачником: начиная от рюкзаков и кончая ночными горшочками.
V. Грузовик. Бальцер
И превратились мы теперь из жалких «выковыренных» в «семью главного геолога Олейникова». Мы «больные». Мы ничего не делаем. Мы лежим на мягком сене кверху носами, и нас кормят и везут по России (по той «средней» России, которой мне не привелось до этого повидать, — всё были Кавказы, Хибины, Алтай и т. д.). Нам дают сахар! Забытый сахар. Мы мучаемся от боли во рту, не в силах удержаться от сыра, и мы играем в «да» и «нет», задумывая какое-нибудь лицо. В одной деревне, поев «кислое молоко» (ряженку) своими серебряными ложками, забываем их в мисках у хозяйки и уезжаем. Где-то живут ещё, верно, и по сей день эти 4 ложки моей бабушки Мунц — «вдовы нидерландского консула», как значится в моей метрике.
Проезжали мы город Кирсанов (у меня есть рисуночек собора). Ночёвок наших я совсем не помню. Но вот утром последнего дня пути (а было их 3–4) мы попадаем уже в район путейских работ Яшиной экспедиции. Обедаем в столовой экспедиции. И я робко спрашиваю, не надо ли заплатить за еду деньги. Кассирша возмущена: а как же я думала? Даром? Судя по этому, это был первый случай на моём пути (да и раньше, в голодном Ленинграде), что деньги что-то значили реальное.
К вечеру мы приезжаем в Бальцер, а по-новому — Красноармейск. Яши нет. Он приедет утром — и очень испугается, увидев в окно неузнаваемое лицо мамы. Мы — остальные — выглядели лучше. Особенно дети.
И теперь — тоже один месяц — мы живём в Бальцере, пока немцы не стали приближаться к Сталинграду От этого я запомнила только ночные осветительные ракеты немцев, спускающиеся медленно на парашютах: мы стояли на крыльце нашего дома и молча смотрели. И ещё: через наш город или мимо него гнали огромное стадо коров — гнали от подступающих немцев. И мы бежали с кувшинами и кастрюлями за коровами. Где-то уже за городом коров доили — прямо на земле. А мы, городские, подставляли нашу посуду Этот поход запомнил Саша, он был со мной… Было это днём, но было сумрачно, небо заволокло тучами. И даже у меня, легкомысленной, было тяжело на душе.
Бальцер — это республика немцев Поволжья. По другую сторону Волги, против Саратова, город Энгельс — столица республики. Всех немцев отсюда выслали. Говорят, было так: спустили над Бальцером парашютиста, переодетого немцем. И жители его моментально спрятали. После чего все они поехали! Я помню, мне показали раз проходившую где-то у нас за сараями мрачную молодую женщину — это была немка. Но муж её, отец её детей, — русский, воевал на фронте. И её оставили.
Мы жили в одном из брошенных этими немцами домов. Всё было особенное. Во-первых, необыкновенные для русских запоры. И на домах, и на магазинах они поражали размерами и солидностью. Подпол был страшно глубокий и благоустроенный. В таком, верно, и спрятали злополучного парашютиста? Потом — чечевицеобразные котлы, вмазанные сверху в печки и наполненные песком для сохранения тепла. В них же грели, говорят, воду для мытья. И ещё печь, высокая, квадратная, в центре дома с дверцами на 4 стороны в 4 комнаты — очень удобно и странно. Мебель была деревянная, самодельная с претензией на какой-то стиль. А всякие брошенные молотки и другая утварь вызывали грусть и мысль о твоём собственном брошенном доме.
Мы отъедались. Это происходило по старшинству (только наоборот): первая стала гордо отказываться от ужина Ляля. Потом эта сытость дошла до меня и потом лишь до бедненькой мамы.
Снова я засевала огород! Любовалась в огороде на чужие маленькие арбузики — размером с теннисные мячи и уже по-взрослому разрисованные. И всё варила, варила, варила… По вечерам иногда ходила с Яшей на его работу, так как было затемнение и он ничего не видел в темноте (от близорукости? а теперь я думаю, может быть, тоже от невитаминного питания?). На работе я что-то помогала, делала, но помню и в эти вечера свои мечты — всё ещё о хлебе!
Чудное, жаркое лето. Я сшила Сашеньке на руках холщовый синий костюмчик из чего-то папиного. По вечерам из городского сада доносится музыка танцев. Точно нет войны. И доносится то самое танго, под которое я танцевала осенью 1941 года у Жени Парай-Кошица. Кстати, именно тут, в этой немецкой комнате, я читаю первое письмо от Вэры из Казани. Она пишет, что лишь теперь, после моего к ней письма, не осталось больше надежды, что Всеволод жив. Она всё ждала чуда; ведь ошиблись же, — пишет она, — сообщив, что умер Володя Мунц, когда умер наш отец.