Страница 13 из 29
Ах, «зелёное», «зелёное»!
У моей комнаты коротенькая жизнь. После революции никто из нашей семьи Мунцев там не жил.
В 18-м году комната была битком набита вещами из квартиры № 11 Винклеров (Юлия Петровна — несимпатичная сестра очаровательной Екатерины Петровны Добровольской). Некоторое время комната так и простояла набитой. Однажды в квартиру нашу пришли красноармейцы с обыском. Просмотрены все комнаты. Пошли по коридору, и мама сказала: «Ну, вот и всё. А там — ванная». Солдатик повернул обратно. И хорошо сделал! Когда через год-два Юлия Петровна вывозила все свои вещи, среди них, к нашему удивлению, оказалось столько оружия! Шашки. Патроны. Зато то старинное оружие, что теперь висит у Мунцев, было тогда же подарено Юлией Петровной Володе.
Года три прожила в моей комнате тётя Анна, мамина младшая сестра. Enfant terrible маминой семьи. Наша любимица, веселившая нас неправдоподобными рассказами о бурных годах Гражданской войны и революции в Одессе. Каждый рассказ заканчивался так: «Не верите? Ей-богу! Честное слово! Спросите Катю!» После упоминания тёти Кати Зориной — абсолютно положительного члена той же маминой семьи — ничего не оставалось делать. Приходилось верить.
Жила у нас и Олечка Зорина, совсем недолго — от приезда в Ленинград до своего замужества. Какое у неё всё было красивое, новенькое, аккуратное! Какие носовые платки с розочками, вышитыми тётей Катей! Как всё было тонко, добротно и аппетитно. Правда, тётя Катя, собирая в Ленинград Олечку, говорила ей: «Приданого больше не жди. Не будет».
Потом же в этой комнате и в соседней спальне менялись жильцы за жильцами, пока наконец квартира не превратилась в коммунальную (к чему мама до конца нашей жизни на Большом не могла привыкнуть — чувство обиды всё теплилось). Последними осели в двух последних комнатах Сорокины — врачи.
Среди жильцов, которые перебывали у нас до Сорокиных, было много геологов — наверное, от близости к нам «Геолкома»!
Геолог Михайловская, скромная, благообразная, худенькая дочь писателя Гарина-Михайловского. Молчаливо грела себе что-то на керосинке в кухне. Геолог Николай Николаевич Соколов, прозванный нами «Помидорчик», весёлый, розовощёкий и общительный. Мама кормила его обедами, но уже у него в комнате. Это, видимо, было ему очень скучно, и он вскоре уехал. Пробегая, бывало, рысцой и бочком через мою комнату, он всегда приговаривал картавя: «А вы, Наталья Оскаровна, всё бумагу портите!» (я училась тогда в Художественно-промышленном техникуме).
Потом был геолог Пчелинцев, сбежавший от старой жены со своей молоденькой ученицей Галиной Тимофеевной. Нам было её ужасно жалко. Ей было так скучно с ним, старым, похожим на козла! Она, верно, очень раскаивалась…
Потом пошли студенты Академии художеств. Тихий Медведев с сестрой. Коля Эйсмонт, полузнакомый, и его друг, скульптор Коля Саватеев. Невзрачный, с красным носиком. Но Саватеев был симпатичнее Эйсмонта. Он всё хотел втянуть меня в свою компанию, а я мягко и уклончиво не поддавалась. Саватеева убили на войне.
Глава шестая
Теперь я перехожу из детской в соседнюю спальню (идя обратно по коридору).
Спальня родителей — две огромных «золотых» кровати. По-моему, некрасивые, но я никогда ни у кого таких не видала. Английские. Бывали ещё никелированные. А таких — никогда!
Рядом с маминой кроватью стоял ореховый ночной столик. Столик как столик. Но… у него были три ножки! А нечётное количество ножек, как известно, — необходимое условие для занятий спиритизмом. Итак, за этим столиком мы сидели в занавешенной Володиной комнате, соединив руки мизинцами с руками Киры и Кади Беляевых, вперившись в блюдце в середине стола. Оно должно было вращаться, были написаны кругом буквы, и т. д., и т. д. Не знаю, где проходила грань между серьёзом и жульничеством. Боюсь, что второе превалировало. В темноте было так удобно пользоваться разными системами чёрных ниток для прыгания стола! У Беляевых был такой же точно столик от нашей общей бабушки Мунц. Но духи, вызываемые у них, были темпераментнее наших, и их столик не выдерживал, приходилось его вечно склеивать и связывать.
Потом у мамы стоял типичный для тех времён огромный мраморный умывальник с фарфоровым умывальным прибором, разукрашенный синими модернистыми цветами (где стебли цветов выдрессированы изгибаться под прямым углом). Зачем в квартире с ванной нужно было это заведение? Горничная вносила и выносила воду. Тазы тяжеленные!
Впрочем, в нашей детской тоже стояли кувшины, тазы и скромная клеёнчатая табуретка, и мыли нас с ног до головы каждый день в комнате!
На мамин мраморный умывальник маленький Вовочка, когда меня ещё не было на свете, налетел в темноте прямо переносицей. И так плакал! Это рассказывалось много лет, и строились догадки: не потому ли у Володи получился такой маленький нос? Впрочем, о носе Володи: когда он родился, бабушка Мунц воскликнула: «Боже мой! Что же он будет делать в дождик?» (Как это звучало по-немецки, не знаю.)
Из всей обстановки спальни сохранился лишь у Леночки Мунц один из двух английских шкафов. А английские вещи были у нас потому, что у мамы была одна тётушка, Юлия, в Англии, она-то и прислала маме после свадьбы некоторые вещи.
Между окнами стоял туалет красного дерева. Справа и слева — совсем маленькие ящички, куда разрешалось лазить за верёвочками, за ключом от каморки и брать талончик за дрова дворнику Потом слева и справа — выдвижные ящики побольше. Справа мамин, слева папин. Пахнут они по-разному У папы аккуратнее, пахнет конфетками от кашля «Вальда» (зелёненькие, круглые, с ямкой). Щётка. Зажимы для усов. Крючок для ботинок. Щипчики для ногтей. У мамы в ящике кавардак: полисуары для ногтей, какой-то розовый камень — им натирают полисуар, чтобы ногти блестели (камень этот мучительно похож на рахат- лукум). Пудреница с пуховкой, россыпи шпилек и невидимок. Всё пахнет просыпанной пудрой. Остальные ящики, большие, все запираются на ключ. Правда, ключи лежат тут же, наверху Странно теперь: ведь мы совершенно перестали что-либо запирать! А тогда вот запирали… и папин письменный стол тоже запирался…
Основа спальни, золотые кровати, переезжали по всей нашей квартире: я помню их впоследствии и в гостиной, и в мастерской, и чуть ли не в столовой.
Пожалуй, мы любили переставлять мебель. Кто-то из детей женится, разводится или просто так, для обновления жизни, — всё переезжало! Дружно и вдохновенно тащили мы из комнаты в комнату вещи. Под царапающиеся ножки подпихивались зелёные коврики, чтобы не портить пол. Все радовались новому устройству.
Но не надо думать, что в нашем доме неизменно царили мир и тишина. Очень легко вспыхивали ссоры, шумные, хотя и быстро проносившиеся, как весенние ливни. Все были вспыльчивы: и папа, и мама, и Володя. Все — кроме меня. За что я и заслужила от Володи такую характеристику: «У Таси нервы — дюйм в поперечнике!» А то ещё была такая форма полуссор: за обеденным столом отец вдруг молча вскакивает, швыряет салфетку, вылетает в соседнюю комнату и захлопывает за собой дверь. В столовой — тишина. Через минуту так же быстро отец возвращается, заправляет за воротничок салфетку, и обед продолжается как ни в чём не бывало. Причина вспышки не выясняется.
Если же ссорились родители между собой, как страдал Володя! То же бывало с ним, если кто-нибудь из членов семьи опаздывал домой. Володя смотрел с тоской в окна. Открывал дверь на лестницу, потом сбегал, раздетый, вниз и стоял у ворот. А я преспокойно занималась своим делом — «дюйм в поперечнике»!
Когда я была маленькая, я говорила: «Папа может сердиться на маму, мама — на Фрушку, Фрушка — на Вову, а Вова — на меня. А мне на кого же сердиться? Мишку, что ли, посадить перед собой и сердиться на него?»
Но возвращаюсь в спальню. Я не помню, чтобы я жила подолгу в этой комнате, и всё-таки запечатлелась в памяти одна сцена, именно там.