Особые условия

Я не рискну сказать, что ничего этого у нас в самом деле нет — он не узнал! Не узнал людей, способных потрясти мужеством, не узнал трудностей. И уехал разочарованным, обескураженным, растерянным. Это вы его испортили, Ливнев, это вы приучили его к красоте мужественных поступков и отталкивающему виду поступков нехороших. А редко ли бывает наоборот — подлость выглядит вполне благопристойно, а на поступок мужественный нет сил смотреть? Подождите, Ливнев, я знаю, что у вас всегда найдется, что ответить, чем возразить...

Все равно мы разойдемся, оставшись каждый при своем, так давайте хотя бы познакомимся с мнениями друг друга... Появляется некая категория людей, которые начинают ценить ближнего, только когда о нем в газете напишут, по телевизору покажут. И свой город они начинают любить куда больше, когда на открытке его увидят. Да что город! Собственную жизнь, самого себя они начинают ценить по-настоящему, лишь когда от вас, Ливнев, получат подтверждение собственной значимости.

А самое страшное то, что такой тип ни во что не ставит человека, если о нем ничего нигде не написано. Его не тронет ваша честность, порядочность, он смеется над ними, потому что это дает ему право как бы уравняться с вами, стать выше вас! Преданность делу он называет наивностью, бескорыстность — слабостью, честность — трусостью, дескать, трусишь ты, потому и честный.

— А дальше? — спросил Чернухо.

— А коли все это так, и люди — такие ничтожества, значит, по отношению к ним оправдана любая подлость, потому что она уже перестает быть подлостью, она исчезает как понятие и становится просто одним из вариантов поведения. Заодно теряется настоящий смысл таких понятий, как дружба, верность, взаимовыручка...

— Надеюсь, не по моей вине?

— Трудно сказать, Ливнев. Но я не заметил в вашей деятельности стремления вернуть этим понятиям их первоначальный смысл. Ваши методы, о которых вы говорили с таким душевным волнением, приводят к тому, что люди перестают узнавать и ценить в ближних естественное, настоящее, искреннее. Всяким бросовым выгодна расплывчатость, неопределенность понятий, они толкуют их уже по своему разумению. Оказал кому-то ловкую услугу — назвал взаимовыручкой, познакомился с нужным человеком, и, пожалуйста, — дружба, продал ближнего — вот тебе и принципиальность, разболтал чужие тайны и торопится записать себя в простодушные да бесхитростные. Вот поэтому, Ливнев, меня вовсе не восторгает ваша бесшабашность, когда вы говорите об украшательских методах. Согласитесь, здесь есть и оборотная сторона — человеку, которого критикуете, вы тоже не воздаете должного! Для пользы дела, для наглядности вы готовы сровнять его с землей, чтобы ваша мысль, ваше отношение к человеку, его ошибкам выглядели выпуклее, яснее. Получается, что у вас за пазухой не только механическая бритва и галстук на резинке — и булыжник у вас там припрятан.

— Видите ли, Николай Петрович, мне не хотелось бы спорить именно с вами, — Ливнев улыбнулся широко и располагающе. Только глаза у него не смогли улыбнуться, они просто сощурились, чтобы не портить общей картины. — Мне тяжело с вами сегодня спорить, сегодня вы личность неприкосновенная.

— Это почему же? — спросил Панюшкин понимающе.

— Да как сказать...

— Вот так и скажите. Мол, учитывая выводы Комиссии, которые мне еще предстоит услышать, вам не хотелось бы огорчать меня по мелочам.

— Николай Петрович, мне иногда кажется, что вам неинтересно с людьми... Вы их видите на три хода вперед.

— Наоборот, это придает дополнительный интерес. И потом, я далеко не всех вижу на три хода вперед. Есть люди очевидные, поступки и мысли которых легко предсказуемы. Эти люди могут быть в чем-то умными, талантливыми, тонкими, но они очевидны. С ними скучно. От них никогда ничего не ждешь в смысле общения. А что есть у нас, кроме общения? Вообще, что есть у людей, кроме возможности общаться?

— Есть еще материальные блага, ради которых все мы в данный момент здесь сидим, — неожиданно проговорил Тюляфтин.

— Вот здесь! — Панюшкин ткнул пальцем в пол. — Под нами! Под Поселком лежит телефонный кабель, который соединяет Остров с Материком. Так вот, через Пролив его проложили гораздо раньше, нежели трубопровод. Проложили, чтобы общаться!

— Возможно, вы и правы, Николай Петрович, мнения людей могут быть различны, как и сами люди... Можно сравнить трубопровод с телефонным кабелем, но, как говорится, одними разговорами сыт не будешь, не правда ли?

Чернухо, припав грудью к столу, внимательно, с напряженным сосредоточением слушал Тюляфтина, а когда тот умолк, некоторое время сидел, уставясь взглядом в стол, а потом покрутил головой.

— Вы не согласны со мной, Кузьма Степанович? — поинтересовался Тюляфтин.

— Не знаю. Может, и согласен. Я ничего не понял.

— Возможно, это не моя вина?

— Разумеется. Это я, старый дурак, выпил лишнего... Со мной это бывает — перестаю понимать человеческую речь. К примеру, каждое слово в отдельности понимаю, а вот что они значат все вместе — хоть убей! Особенно, когда речь идет о чем-то... возвышенном, — Чернухо сокрушенно покачал головой.

— Очевидно, вам надо избегать разговоров о возвышенном, — Тюляфтин обвел всех сверкающим взглядом. Каково, мол?

— Стараюсь, — вздохнул Чернухо. — Но, когда выпью, не могу с собой совладать. Вот и сейчас сидит у меня на языке вопрос к товарищу Белоконю, представителю правосудия в нашей теплой компании. Вот скажите мне, будьте добры, всегда ли правосудие исходит из действительной вины человека или же его проступок попросту подгоняется под статью — ту или иную?

— Теперь уже я ничего не понимаю, — улыбнулся Тюляфтин.

— Мой совет — говорите только о возвышенном, — быстро сказал Чернухо и снова повернулся к Белоконю.

— Другими словами, вы считаете, что человека нужно судить, не применяя статей закона? Так? Как бог на душу положит? Хорошее настроение у судьи — простит, плохое — на десять лет посадит! Да? — следователь выжидающе посмотрел на Чернухо.

— Нет. Я не о том. Я о другом. Вот сидит человек на скамье подсудимых. Судят его или некий абстрактный объект, совершивший нарушение общественной морали?

— Судят его.

— Его личность, его индивидуальность? Так?

— Совершенно верно. Иногда, Кузьма Степанович, характеристика с работы значит больше, нежели все предварительное следствие.

— Разве это не разновидность хорошего настроения судьи? Но я не об этом... Когда совершено преступление — тут все ясно. Статья на стол, и ваших нету. Но если нарушена формальность, причем во благо?!

Белоконь долго смотрел на Чернухо, потом налил себе в рюмку коньяку, обвел всех взглядом, снова посмотрел на Чернухо.

— Вы это серьезно? Спрашиваете серьезно?

— Конечно!

— У вас обывательские представления о законе, гражданин Чернухо. Один нарушил формальность во благо и по наивности. Другой, увидев, что нарушить можно, сделал это продуманно и далеко не бескорыстно. Где граница? Граница проходит через закон. Нет у нас такого закона, который запрещал бы благо сделать. Сделай, но по закону.

— Уточняю, — проговорил Чернухо.

— Подождите уточнять. Я понял скрытый смысл вашего вопроса. Мол, судят не только преступников, но и несчастных людей, которым деваться некуда! Да, тай бывает. И я сам в меру своих возможностей способствую этому. Всеми силами. Понимаете? Возьмем крайний случай и для ясности обнажим его, уберем детали. Старушку выселили вместе со всеми ее тощими узлами из квартиры сына, куда он ее пытался прописать. Справедливо ли это с точки зрения высшей гуманности? Не знаю. В отличие от некоторых, я о возвышенном стараюсь не говорить. Справедливо ли это с точки зрения закона? Да. Есть закон, запрещающий проживание на одной площади безграничного количества людей. Особенно, если этим людям есть где жить, не нарушая закона. И я выселяю старушку, не видя ее слез, не видя отчаяния сына, не слушая проклятий соседей. И этим самым я пропагандирую закон. Я говорю им всем — закон есть закон.