Особые условия

— С вашего позволения, я закончу, — Ливнев снова ударил пятерней по струнам. — Но сюда выносят волны только сильного душой! Смело, братья, бурей полный, прям и крепок парус мой! — Ливнев бросил на кровать еще звенящую гитару.

— Надеюсь, классик не обидится на вас за маленькую поправку? — улыбнулся Мезенов.

— Конечно-конечно! — спохватился Тюляфтин. — Ведь у Языкова сказано, что не сюда выносят волны, а туда выносят волны...

— Обиду классика я стерплю, — Ливнев махнул рукой. — Лишь бы на меня не обиделся Николай Петрович... А, Николай Петрович?

— Какая разница... Туда выносят волны, сюда выносят волны... Уж коли всех нас вынесло на эти берега... — Панюшкин замолчал.

— А я вот стою здесь в сторонке и думаю, — заговорил в общей тишине Чернухо.

— Не может быть! — неестественно громко воскликнул Тюляфтин и тут же смолк, поняв рискованность своей шутки.

— Так вот, я стою и думаю, — повторил Чернухо, — а не выпить ли нам?

— Разве что по одной! — подхватил Ливнев.

— Во всяком случае, не больше, — усмехнулся Мезенов.

Панюшкин снова хлопнул в ладоши.

— Прошу к столу! Пора начинать! Таймень не любит ждать, таймень — товарищ строгий, он порядок любит!

— Полагаю, что мы прежде всего должны отдать должное хозяину, — проговорил Опульский и в смущении поправил свой нос, как поправляют галстук. — Мы должны отдать должное гостеприимству Николая Петровича и прежде всего выпить за его здоровье...

— О делах, пожалуйста, потом! — прервал Панюшкин.

— Разве я что-то сказал о делах? — смутился Опульский.

— С некоторых пор мое здоровье здесь воспринимается, как производственный фактор. Давайте лучше выпьем за мороз... Хотя это тоже производство... Тогда за встречу! Да и встреча у нас... того...

— Видно, от производства нам сегодня не уйти, — поднялся Мезенов. — Поэтому предлагаю тост за хозяина этого дома, за вас, Николай Петрович, за вашу долгую и счастливую жизнь, за эту шумную и веселую забаву, как вы сегодня выразились.

— С богом! — тонко крикнул Чернухо, быстро чокнулся со всеми и первым выпил.

И все выпили. И на секунду смолкли, переглянулись, радостно почувствовав, как волна легкости и тепла прокатилась, пронеслась по телу, наполнила его добротой и желанием сделать что-то хорошее. Все дружно загалдели, задвигались, поудобней усаживаясь на стулья, надолго усаживаясь. А потом выпили за сердце Панюшкина, которому не хочется покоя, за второе сердце, которому тоже, конечно, не хочется покоя, за третье, за все остальные сердца, которые бились в этой комнате, и та первая легкая волна, прокатившаяся по телу, уже напоминала штормовой вал шести-семи баллов, вал, захлестнувший всех добротой и участием. Потом вспомнили про краба, у которого тоже должно быть сердце где-то под розовым панцирем, но, поскольку краб успокоился навеки, пить за его сердце не стали, сочтя это кощунством, и выпили, наконец-то выпили за скорую стыковку трубопровода, за благополучное окончание работы Комиссии и следствия.

— Да, — раскрасневшийся Панюшкин повернулся к Белоконю. — Вы закончили следствие?

— О! У меня все в порядке. Вместе приехали, вместе уедем. Избавим от своего присутствия и дадим вам полную свободу.

— Думаю, лучше сказать — освобождение.

— Это уже не по моей части. Освобождением не занимаюсь. В основном заключением приходится заниматься. Забираю я у вас Горецкого, повезу ему город показывать.

— Но покушение было? — спросил Ливнев. — Ведь вы сами утверждали, что было! И человек с проломленной головой есть в наличии?

— В наличии есть, — согласился Белоконь. — Но проломленную голову я решил отнести на счет несчастного случая.

— У вас есть такие права? — голос Ливнева дрогнул, он смотрел на Белоконя, будто ожидая, что тот вот-вот даст промашку.

— Ага, — кивнул Белоконь. — Есть.

— Кто же вам их дал?

— Профессия. Переходите к нам, Ливией, и вы тоже будете кое-что решать.

— Значит, все грехи той ночи вы навесили на одного человека? — Ливнев решил не замечать издевки.

— Да. Все будет повешено на одного человека. На Горецкого. Именно ему придется держать ответ. Могу предсказать, закончите строительство вы без него. Даже если будете строить еще три года. Что касается Большакова, то, как установило следствие, Горецкий не мог покушаться на него, поскольку нет в их действиях единства времени и пространства.

— Чего-то я запутался и во времени, и в пространстве, — сказал Тюляфтин и обвел всех наивным взором, приглашая присоединиться к своему непониманию.

— Это не страшно, — сказал Белоконь. — Для того я сюда и приехал, чтобы вы не запутались. Я выведу вас на дорогу, — следователь наслаждался вниманием, которое все вдруг обратили на него, и в не меньшей степени тайменем.

— Николашка! — заорал вдруг Чернухо. — Гони его из-за стола к чертовой матери! Пока мы тут из него слово за словом вытягиваем, он всего тайменя слопает! Можно подумать, что он всю неделю поесть не мог!

— Только духовной пищей питался, — Белоконь охотно соглашался со всеми. — А сегодня рыбки захотелось. Тем более хозяин не против. Хороший хозяин попался. Закуской не попрекает, глупых вопросов не задает, выводы правосудию не подсказывает... Не то что некоторые... Которые все решили с самого начала, и осталось им только правосудие убедить в своей правоте, — Белоконь откровенно подмигнул Ливневу.

Пришлось вмешаться Мезенову:

— Иван Иванович, сжальтесь! Кусок в рот не идет. Ну скажите уж нам ради бога — что же произошло в тот злополучный вечер?

Белоконь некоторое время ел молча, потом отложил в сторону вилку, отодвинул тарелку, заглянул в рюмку и, убедившись, что она пуста, поднял голову:

— Ну что ж, теперь можно кое-что рассказать... Не буду тянуть кота за хвост, тем более что вы и сами все знаете. Буран. В магазине происходит ссора. Два человека, оба подвыпившие, поссорились из-за женщины, которая никогда не принадлежала ни одному, ни второму. И не собиралась. Тема, как вы сами понимаете, больная не только для Поселка, а и для всего севера. Люди здесь работают молодые, обладающие не только творческой энергией и трудовым энтузиазмом, но и чисто мужскими достоинствами. Это, Олег Ильич, в ваш огород — думать над этим надо. Можно ведь что-то организовать.

Есть прекрасные примеры, и не мне вам о них рассказывать.

— Все понял, — сказал Мезенов. — Жду продолжения.

— А какое продолжение? Самое главное я сказал. А детали... Они везде почти одинаковы. Один другого ударил ножом, его за это посадили в кутузку. Он, естественно, оттуда сбежал. С ним место заключения покинул и мальчишка. Поскольку сбежали они в буран, то были организованы спасательные меры.

— Товарищ Белоконь говорит обо всем, кроме главного, — вставил Ливнев. — Он словно ждет, что мы забудем о главном.

— Что вас, собственно, интересует? — спросил Белоконь. — Что для вас главное?

— Ну как что... Естественно...

— Смелее! Вы спрашиваете о главном. Уточняю — что главное?

— Мне кажется, что главное во всей этой истории то, что серьезное преступление совершено не только в магазине, но и там, на Проливе.

— Что именно?

— Покушение.

— На кого? — Белоконь не давал Ливневу передышки, своими вопросами он как бы отсекал у того возможные пути отступления. Ливнев начал догадываться, что следователь действительно знает нечто такое, что меняет картину события. — Так на кого же, по вашему мнению, было совершено покушение? — повторил Белоконь.

— Ну, естественно... На Большакова... На кого же еще... А что, разве нет? Ведь никто из нас не сомневается, что покушение совершено, потому вы и здесь... Его, правда, можно назвать иначе, но ведь не в словах дело, верно?

— Плывете, Ливнев, плывете! — рассмеялся Белоконь. — Выражайтесь внятнее. А то начали вы куда бойчее! Ну ладно... Вы утверждаете, что на Большакова совершено покушение. Я правильно вас понял? Ничего не напутал?

— Да, примерно, — вынужден был сказать Ливнев. — Так можете и записать в протоколе.