Кандибобер(Смерть Анфертьева)

Миновав плотную группу дружинников, Анфертьев облегченно перевел дух.

Удаляясь от мужчин и женщин с красными повязками, он невольно пошел четче, чуть ли не печатая шаг, и хотя проводили его взглядами, но не остановили. Пронесло.

Внутренний скулеж, не затихавший с утра, отдалился, стал глуше и уже не вызывал болезненной дрожи в теле. Анфертьев обмяк и почти равнодушно думал об оставшейся на заводе добыче. Света вообще расплылась в его сознании и представлялась теплым радужным пятном. Оно немного грело, немного тревожило, но не настолько, чтоб думать об этом всерьез. Вскоре Света уплыла в темноту зоопарка, растворилась в сырой мгле, но перед Анфертьевым вдруг возникли пронзительные, узко поставленные глаза Квардакова — невидимый зам пронесся мимо на невидимой своей машине.

— Ну, ни пуха, старик! — сказал ему вслед Анфертьев. — Помогай тебе Бог.

И он рассмеялся пьяно и беззаботно. Потом уловил запах листьев клена, торчавших из бутылки, и посерьезнел, погрустнел. На какое-то время он словно исчез — Анфертьев не помнил себя два часа. В памяти остались лишь гул голубых вагонов метро, бесконечные лестницы с рифлеными ступеньками, полыхающие ночными факелами буквы М на столбах у подземных переходов, и он шел от факела к факелу, нырял под землю, снова оказывался на поверхности и, даже не узнав, где он, снова уходил вглубь, под город. И вдруг все это оборвалось, и Анфертьев обнаружил себя на сырой скамейке, перед ним раскачивался пасьянс окон большого дома, за шторами мелькали тени людей, изредка хлопали двери подъездов.

— Где я? — спросил Анфертьев у проходящего парня.

— В Москву тебя занесло на этот раз, — рассмеялся тот.

— Тогда еще ничего, — пробормотал Анфертьев и, вынув бутылку из кармана, убедился, что там еще кое-что осталось. Водка нагрелась и не холодила его левый сосок. Анфертьев догадался, что сидит во дворе дома, где живет Света. Да-да, все правильно. Он здесь уже бывал, и вот, надо же, опять его затащили сюда смутные желания. Потом он понял, что сидит на скамейке давно, не меньше часа, и ждет Свету. Он почему-то решил, что она обязательно должна почувствовать, что он здесь.

И тут он увидел Свету. Она вышла из подъезда в наброшенном на плечи пальто и с ведром в руке. Придерживая пальто. Света пробежала к мусорному ящику.

— Вот видишь, старик, твой расчет оказался верным, — похвалил себя Анфертьев и крикнул:

— Света! Она остановилась, посмотрела в его сторону и, увидев светлое пятно плаща, подошла:

— Вадим? Что ты здесь делаешь?

— Отдыхаю. Шел домой, решил передохнуть... Сейчас дальше пойду, — он махнул рукой вдоль двора.

— Но тебе в другую сторону!

— Ох, Света... Кто может сказать наверняка, какая сторона наша, в какую стоит идти, в какую не стоит... Где я смерть найду, где богатства, где красавица меня поджидает...

— Боже! Ты пьян!

— Самую малость, Света, самую малость... Присядь. Я это место и нагрел, и высушил... Садись, тебе понравится, — Анфертьев сдвинулся в сторону. — Хочешь выпить? — Он вынул из-за пазухи бутылку.

— Нет. Не хочется.

— А ты не будешь возражать, если я выпью?

— Пей, — Света передернула плечами. Анфертьев запрокинул голову и двумя большими глотками допил водку. Повертев бутылку в руках, он осторожно поставил ее в ведро.

— Это ты виновата, что я так напился. Я хотел с тобой выйти, а ты сбежала... Нехорошо. Мне стало так горько, так обидно... Что я чуть было не заплакал.

— Сейчас уже легче?

— Да, отпустило маленько, — Анфертьев замолчал, будто прислушиваясь к себе.

— Да, полегчало. Еще бутылку-вторую, и станет вообще легко.

— Ты уже был дома?

— Нет, только иду.

— Ты что же, пять часов добираешься? — Может быть... Скажи, что я добираюсь пять лет, и я соглашусь с тобой еще охотнее. Не исключено, что я иду к себе уже пять тыщ лет и мне быть в пути еще столько же... Мы идем, бежим, едем, хотя заранее знаем, что никто нас нигде не ждет, что топать нам до самой смерти. А прийти куда-то и убедиться, что мы на месте, что путь окончен... Нет, этого нам не суждено.

Представляешь ужас! Найдем ночевку — и уже считаем, что мы дома... Нам дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы выть от радости, что родню обрели... Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули, а мы уж кричим, что себя обрели...

— Как ты думаешь, — отрешенно проговорила Света, глядя на окна, разноцветными искорками светящиеся в ее глазах, — как ты думаешь, мог Борис Борисович взять деньги?

— Борис Борисович? Кто это? А, Квардаков... А почему бы и нет? Ведь он брал их всю свою жизнь и, не случись сегодня этого печального происшествия, продолжал бы брать до конца жизни.

— Ты имеешь в виду зарплату?

— Назови это зарплатой, жалованьем, пособием, взяткой... Какая разница? Он брал эти деньги из твоих рук, отлично понимая, что не заработал их. Но ни разу не отказался. Ведь ни разу?

— Но и ты не отказался.

— Я — другое дело. Мне платят меньше тех денег, на которые можно прожить.

— Как же ты живешь?

— Жена кормит. И потом, я свои деньги все-таки зарабатываю. Может быть, снимки не входят в число основной продукции нашего завода, но меня наняли делать снимки, и я их делаю. И неплохо справляюсь со своими обязанностями. Свои сто рублей я зарабатываю.

— Тебе платят сто двадцать.

— Нет, Света. Это в каких-то ваших бухгалтерских ведомостях стоит цифра «сто двадцать». Но ты хоть раз дала мне эти деньги? Нет. Ты даешь мне сто рублей, а все почему-то считают, что я получаю сто двадцать.

— Вот и о деньгах поговорили, — улыбнулась в темноту Света.

' — Видишь ли, мы можем о них говорить, можем о них молчать, можем о них слагать стихи или распевать песни — все это не имеет ровно никакого значения, потому что мы о них никогда не забываем, как о собственной смерти. Предстоящей смерти, которая все ближе.

— Так ты никогда не говорил, Вадим, — озадаченно произнесла Света. — Что произошло?

— Большие деньги... Особенно в чужих руках заставляют смотреть на вещи трезвее. Даже после бутылки этой паршивой водки.

— Пей коньяк.

— Коньяк пусть пьет Квардаков. Если его выпустят.

— А могут и не выпустить?

— Откуда мне знать, — Анфертьев отгородился воротником плаща и от Светы, и от ее вопроса.

— Подожди, — сказала Света. — Какие-то слова ты произнес недавно, я все время пытаюсь понять, что стоит за ними... Да, ты сказал, что, не случись сегодня этого происшествия, Борис Борисович и дальше получал бы свою зарплату...

— Получал бы! — убежденно сказал Анфертьев.

— Я не о том. Из твоих слов выходит, что ты не веришь в его виновность?

— Света, — Анфертьев решился наконец положить ей руку на плечо, — так ли уж важно, во что я верю?

— Что же важно?

— То, как я поступаю. Как ты относишься ко мне, а я к тебе. Важно, сколько я зарабатываю, потому что это определяет мой образ жизни. И определит мой образ смерти.

— И качество потребляемых напитков.

— Я не прав?

— Нельзя же все время говорить о собственной смерти. Это попросту неприлично.

— Да? Извини. Это все она, — Анфертьев кивнул в сторону светящегося в темноте круглого горлышка бутылки, оно напоминало плавающее над землей колечко.

— Маленько перебрал... Сказывается отсутствие опыта.

— Это дело наживное, — Света поднялась. — Тебе пора, Вадим. Да и я продрогла. Пока.

— Ты не будешь делать нехороших выводов?

— Там видно будет. Посмотрю на поведение.

— Я исправлюсь! — горячо воскликнул Анфертьев.

Эти слова прозвучали куда серьезнее, нежели требовал полушутливый разговор.

— Вот увидишь, я исправлюсь.

— Думаешь, это возможно?

— Надо верить в человека. Света!

— Ага, значит, все-таки надо во что-то верить.. Пока, Вадим.

Света взяла ведро и направилась к подъезду. Оглянувшись, она увидела, что Анфертьев остался сидеть на скамейке. Поколебавшись, вернулась.

— Прости, — сказал он, вставая. — Задумался.