Последняя королева

Филипп лежал рядом столь тихо, что мне показалось, будто он заснул. Я наклонилась к нему, но глаза его были открыты.

– Фелипе, – тихо сказала я на моем родном языке. – Что случилось? Ты такой грустный.

Он вздохнул:

– Я думал о своей семье. Или о том, что можно назвать моей семьей. – На меня он не смотрел. – Моя мать погибла, когда я был еще младенцем. Отец настолько ее любил, что не смог вынести потери – или, возможно, ответственности за воспитание собственных детей. Он отправил меня сюда, а сестру во Францию, как будущую невесту короля Карла. Карл в конце концов отверг Маргариту, но к тому времени, когда мы воссоединились, мы с ней уже выросли. В детстве мы друг друга не знали.

Я не могла такого представить. В основном я проводила время вдали от родителей лишь летом в Гранаде, и даже тогда со мной были сестры. Мать тщательно наблюдала за нашим воспитанием, подбирая учителей, исправляя наши тетради и составляя распорядок дня. Несмотря на ее вездесущее присутствие, я всегда считала, что мне повезло: королевских детей часто отсылали в их собственные владения, где их растили чужие люди.

– А твой отец? – решилась спросить я. – Он тебя навещал?

Филипп холодно улыбнулся:

– Отец предпочитает Вену, откуда он может править своей могущественной империей. Он навещал меня раз в год – проверял мои расходы, интересовался моим образованием, а потом уезжал. Как-то раз, еще мальчишкой, я пытался упросить его остаться, держась за стремя. «Твое место здесь, – ответил он из седла. – Я не желаю видеть тебя плачущим, словно девчонка. Мы принцы, а принцы должны учиться жить одни. Мы ни в ком не должны нуждаться. И нам не подобает проявлять слабость».

Жестокие слова напомнили мне то, что сказала мать в Аревало. Я почти не знала мужчину рядом, но у нас было нечто общее: мы оба чувствовали себя зажатыми в железные тиски долга, навсегда отделявшие нас от остального мира.

– Я слышала похожие слова, – тихо сказала я. – Действительно, тяжкий урок.

– Для меня – вряд ли. – Филипп пожал плечами. – Я понял, что действительно без многого могу обойтись, включая отца. По крайней мере, пока мне не исполнилось двенадцать. – Голос его потеплел. – Как раз тогда мне начал служить Безансон – отец назначил его моим духовником. Он научил меня всему, что требовалось знать принцу. В четырнадцать лет меня сочли достаточно взрослым, чтобы править Фландрией от имени отца, и первое, что я сделал, – ходатайствовал перед Римом о разрешении Безансону стать моим канцлером. Хотя он остается архиепископом, главный его долг – служить мне.

О столь необычных назначениях я никогда прежде не слышала.

– У моей матери есть доверенный советник, в чем-то похожий на него, – архиепископ Сиснерос. Он глава толедского престола, самого большого в Кастилии. Но он лишь наставляет мать в вопросах религии.

– Да, я о нем слышал. – Нарочито понизив голос, Филипп скрючил пальцы возле лица, подобно когтям. – Говорят, он настолько набожен, что постоянно охотится за нехристями, где бы те ни скрывались, и круглый год ходит в сандалиях, независимо от погоды.

Рассмеявшись, я прижалась к нему, и он поцеловал меня в лоб.

– Пора спать, маленькая инфанта. Завтра нам рано вставать: мы едем в Антверпен, где Маргарита сядет на корабль в Испанию. Потом в Брюссель. А после я покажу тебе нашу будущую империю.

Взъерошив мои волосы, он еще раз поцеловал меня и отвернулся. Вскоре он уже спал.

Приподнявшись на локте, я взглянула на его профиль.

Из-за избытка чувств, охвативших меня после приезда во Фландрию, мне даже не пришло в голову, что ему всего семнадцать. Да, по королевским понятиям он считался уже мужчиной и правителем, но вряд ли его было можно назвать взрослым, как телом, так и душой. Глядя на его широкие плечи, я вспомнила, как разозлилась на собственную судьбу, узнав о скором замужестве. Я обвиняла Филиппа в том, что он разлучил меня с Испанией, страстно желала бежать прочь от ответственности без любви, которую, как я тогда считала, повлечет наш брак.

Теперь же все мои опасения казались страшно далекими, словно капризы наивного перепуганного ребенка. Мы с Филиппом были предназначены друг для друга. Я могла стать для него не просто женой и сосудом для его семени. Мы оба были молоды, и впереди у нас лежала вся жизнь. Вместе мы могли сделаться благородными и мудрыми правителями. Мы могли передать власть и богатство нашим детям, а затем уйти на покой и вместе стареть, предаваясь воспоминаниям. А когда наши кости превратятся в прах в мраморной гробнице, наша кровь продолжит править после нас, пока сам мир не прекратит существовать.

Я свернулась в клубок под боком у Филиппа. Он что-то пробормотал и сонно подвинулся, положив мою руку себе на грудь. Под пальцами сильно и ровно билось его сердце.

Закрыв глаза, я погрузилась в сон.

Мы тепло распрощались с Маргаритой в Антверпене, где началось ее путешествие в Испанию. Затем отправились в Брюссель, густонаселенный живописный город на севере Фландрии. Буйный пейзаж вокруг очаровывал взгляд, но меня поразило, как невелико было герцогство Филиппа, зажатое, словно бисквит, между севером Франции и широко раскинувшимися германскими княжествами. На поездку из Гранады в Толедо требовались недели, но до шумной столицы Фландрии мы добрались всего за четыре дня. Казалось, вся страна могла поместиться в уголке Кастилии и еще осталось бы свободное пространство. Может, именно потому я практически не встречала признаков бедности или необитаемых каменистых просторов. Здесь все имело свою цель и свое место.

Богато украшенные покои герцогского дворца Филиппа поразили меня до глубины души. Здешний двор напоминал целый город – я никогда еще не видела столько народу. В Кастилии Реконкиста сократила численность придворных до минимума, поскольку приходилось быть готовыми в любой момент отправиться в путь. Во Фландрии же, казалось, единственной причиной для переезда мог стать лишь собственный запах; более того, фламандцы утопали в показной роскоши, подчеркивая непрестанное стремление к богатству. Где же еще имелись все возможности сделать состояние, как не при дворе? Соответственно, туда стремились все – епископы и прелаты, вельможи и их свита, послы и секретари, вездесущие льстецы и нахлебники, бесчисленные слуги и лакеи.

И конечно, женщины – множество женщин. Жены и дочери, любовницы, знатные дамы и куртизанки – все цеплялись за доступную их полу ограниченную власть, каждая была полна решимости познакомиться со мной и добиться моего расположения. В кричаще-ярких платьях, с накрашенными лицами, они постоянно прихорашивались, бесстыдно флиртовали и строили интриги не хуже священников.

Собираясь днем на галереях, они обменивались шутками о нынешних и прошлых любовниках, обсуждали моду на чепцы и болтали о политике. Казалось, они знали обо всем, что происходило при каждом европейском дворе, – кто, что, когда и с кем. Я слышала о распрях в Англии, куда было суждено отправиться моей сестре Каталине, об ужасной тридцатилетней гражданской войне, истребившей английскую знать и положившей начало династии Тюдоров под властью Генриха Седьмого. Я узнала о предательствах французов и их стремлении овладеть Италией, о продажных Валуа и их наследии алчных королей. Поскольку я была главной дамой двора, эрцгерцогиней, меня неумолимо затягивало в их сети, словно муху в паутину. Лестью и комплиментами они вовлекали меня в свои беседы, засыпая вопросами.

Я обнаружила, что Испания для них – далекая экзотическая страна, окутанная предрассудками и тьмой мавританского владычества, и что мою мать почитают как королеву-воительницу. Им хотелось как можно больше знать о падении Гранады, о путешествиях Кристобаля Колона, и правда ли, будто калифы держали своих жен в заточении, обезглавливая любого, кто осмеливался на них хотя бы взглянуть. С раскрытым ртом они слушали мои рассказы об охранявших гарем евнухах, о том дне, когда я увидела Боабдиля низложенным. Взамен они учили, как с помощью пудры скрыть оливковый оттенок моей кожи, и убеждали меня, что в их откровенных платьях я буду смотреться просто великолепно.