Не отверну лица

Оппонентом Фигля стал одноглазый капитан Луипольд Гегнер, которого уважали за увечье, полученное в штыковой схватке с противником.

Луипольду выпало счастье служить в том самом полку, который готовился к параду на Красной площади после падения Москвы. Парад назначали на четвертое ноября, и полк усиленно муштровали, добиваясь наибольшего эффекта при движении широкорядными шеренгами.

В конце октября Луипольда с солдатами внезапно погрузили в эшелон и срочным маршрутом двинули на Восток. Парадный поезд застрял на разъезде близ Смоленска.

Солдаты четверо суток чистили пуговицы и отрабатывали на привокзальной площади строевой шаг. Сам Луипольд читал наставления о порядке движения по Красной площади, когда по теплушкам застучала дробь незнакомого пулемета. Вдоль эшелона пронесся вопль командира взвода охраны:

— Казаки!..

Это были действительно остатки какого-то конного корпуса Красной Армии, прорывавшиеся из окружения. Конникам было не до схваток со свежей войсковой частью, и они, наткнувшись на эшелон, стали обходить разъезд, выставив на заслон тачанки.

Кому-то из сметливых конармейцев бросилась в глаза странная суета вдоль железнодорожных путей. Немцы, в блестящем одеянии, отомкнув штыки, наращивали шеренги, не пытаясь преследовать красных. Они становились в каре... Так в старину подразделения инфантерии отражали кавалерийские наскоки противника. Конникам не сразу пришло в голову, что немцы почти все вооружены карабинами.

Правофланговый эскадрон конармейцев получил приказание задержаться. Вперед выскочила тачанка и, круто развернувшись на глазах у каре, густо сыпанула из «максима» по плотным рядам блестящих войск. Тачанку поддержали из лесу «сорокапятки», выпустившие по нескольку снарядов прямой наводкой.

Когда ряды каре смешались, эскадрон ринулся в атаку. По выутюженным мундирам гитлеровских телохранителей загуляли казацкие сабли.

К величайшему изумлению Луипольда десятка три парадников побросали свои новенькие карабины и подняли руки вверх. Конники погнали их к лесу. Эшелон горел...

— В России все коварно, — изрек бывалый Гегнер, привычным движением поправляя коричневый шкураток на глазнице. — В том числе и снег... Снег может идти часами и сутками, заметая всякие следы. И своих и чужих.

— О да, конечно, — поддержали Гегнера офицеры. Герман Копф тоже закивал головой в знак согласия с рыцарем высшей гитлеровской награды. Но при этом неосторожно покосился на коменданта Бюттнера. Тот перехватил его взгляд:

— А что скажет по этому поводу мой коллега, лейтенант Копф? — вдруг прозвучал зовущий голос коменданта.

Ответ Германа был неудачным. Пытаясь удержаться на золотой середине в этом споре, учитывая суждения той и другой стороны, Копф начал говорить о бедственном положении войск в условиях осеннего бездорожья, потом нарисовал унылую картину зимовки в заснеженных деревнях. Затем последовала пауза. Эту короткую паузу Бюттнер расценил, как окончание речи Копфа:

— Значит, до выпадения снега нам было плохо, а с наступлением зимы будет не лучше?

— Так точно, господин майор! — не уловив подвоха в словах коменданта, рубанул Копф.

Офицеры вразнобой заржали. Они смеялись долго, восхваляя остроумие Бюттнера. Улыбался даже Луипольд Гегнер — человек весьма сдержанный на проявление эмоций...

Причиной для поспешного сбора офицерского состава гарнизона послужила пропажа часового во второй роте. История эта сама по себе не представляла ничего нового: часовых снимали и раньше. В большинстве случаев трупы их оставались поблизости от поста — русские охотились за оружием.

На этот раз исчезнувший с поста Август Артц не оставил никаких следов, будто его подхватила в воздух нечистая сила. Правда, у самой границы его участка — между углом сарая и копной сена — на снегу проступало несколько грубых вмятин, весьма условно напоминающих оттиск автомобильной покрышки. Все были убеждены, что никаких машин здесь не проходило, тем более ночью. Но что, что могло оставить здесь такие странные следы?!

Когда Копф приблизился к группе своих сослуживцев, молчаливо обступивших зловещее место, комендант уже допрашивал ефрейтора Адольфа Кранке, который первым обнаружил пропажу.

Адольф Кранке, обмотавший себе голову портянкой, отвечал пугливо, старательно: как он окликнул Августа издали, затем пришел на пост и ничего не обнаружил.

— В чем был обут этот самый?.. — раздраженно допытывался Бюттнер.

— Август Артц, господин майор, — подхватывал мысль Бюттнера ефрейтор и, торопясь и сбиваясь, докладывал: — Так точно-с, в сапогах... то есть не в сапогах...

Разрешите объяснить, господин майор?..

— Да говори же, говори скорее.

— Сейчас я уже точно помню: Август надевал поверх сапог войлочные туфли... опорки такие, из русских войлочных сапог...

— Ну, ну, вспоминай, — цедил Бюттнер, потирая себе щеки, хлопая по коленкам. На плечах Бюттнера болталась длинная старушечья шаль с бахромой. — Какие они были с подошвы, эти опорки?..

Но ефрейтор не мог вспомнить о подошвах ничего.

— Валенки сзади имели кожаные нашивки, — тихо закончил он.

— Может, твой балбес Август автомобильную покрышку напяливал себе на ноги?! — орал в неистовстве Бюттнер. Он не знал, каким образом подавать обстоятельства пропажи солдата в донесении гебитскомиссару.

Офицеры угрюмо следили за бессмысленной словесной перепалкой между комендантом и ефрейтором.

Между тем, сам того не замечая, Копф протискивался все ближе через неплотное кольцо офицеров к середине круга. Его буквально загипнотизировал узорный отпечаток на снегу. Копф стал припоминать, где он видел нечто подобное... «Бабушка... и бойкая девчонка эта», — наконец пришло ему в голову.

— Бабушка Мильх! — выкрикнул он, приседая над вмятинами в снегу, тыча в них пальцем. Бабушкой Мильх немцы прозвали встретившуюся Копфу по дороге к штабу старуху Лукерью Тихоновну, у которой была единственная в селе корова. Доил корову собственноручно унтер-офицер Грубер.

— Вы хотите сказать, что на посту стояла бабушка Мильх, а не Август Артц? — сострил Бюттнер. Это немного развеселило замерзшую публику.

Но смутить Копфа на этот раз оказалось не просто. Он принялся с жаром доказывать, что точно такой рисунок на снегу он видел сегодня, когда шел сюда. Бабка еще вышла на обочину дороги, сторонясь офицера, и потом обошла его. Копф точно помнил: след бабушки Мильх был похожим на след похитителя часового...

— Что за нелепость? — бурчал себе под нос Бюттнер.

Лукерья Тихоновна все же была доставлена к месту чрезвычайного происшествия. Под дикий гогот и выкрики «гоп гоп!» она подпрыгивала рядом с таинственными следами, ходила мелким и крупным шагом. При этом она выкрикивала проклятия, плакала, недоумевая, чего еще «окромя молока» требуют у нее оккупанты?

Наконец ее отпустили. Бюттнер остался доволен проведенными опытами: следы оказались, действительно, человеческими.

— Здесь прошел русский, обутый в местную плетеную обувь, — заключил комендант. Офицеры дружно согласились с этим выводом.

— Но что же это может быть за человек, у которого ступня в два раза больше нормальной? — раздумывал Бюттнер.

На этот вопрос Копф тоже мог бы дать Бюттнеру исчерпывающий ответ, но тут он уже проявил необходимую выдержку: расскажи им о встрече в Алтухово — засмеют!..

Копф с видом человека, отличившегося в компании, отступил из круга.

Во взвод он возвратился под вечер. Долго вертел в руках список солдат, комплектуя состав караула.

— Мюллер! — наконец окликнул он Густава. — Собирайся и ты — велено сегодня выставить самых надежных.

Закончив инструктаж, Копф высказал Густаву невеселую догадку:

— Мне так кажется, что сегодня ночью в Лотню приходил тот самый большой парень с гранатой...

Хорошего настроения, навеянного письмом тетушки Элизабетт да свирепыми наставлениями унтер-офицера Грубера, часовому Густаву хватило не надолго. Едва затихли скрипучие шаги разводящего, начались непонятности. Откуда-то из-за леса размашисто и резко набежал порыв ветра. Он прошелестел сухой соломой под крышей сарая, раз и другой звонко стукнул промерзшей калиткой у хаты бабушки Мильх. Потом все стихло. Но через некоторое время из-под сапога Густава с противным свистом заструился, завилял снежный ручеек. Он криво потек куда-то в сторону, теряясь, припластываясь к земле, возникая вновь и вздымая на своем пути снежную пыльцу. Такой же ручеек, только более пушистый, вызмеился из-за угла сарая и, круто оторвавшись от земли, ударил зернистыми колючками в лицо Густава. Солдат съежился и поднял воротник шинели. После второго порыва ветра он приспустил отвороты капелюха.