Не отверну лица

Фон Кессинг видел явную возможность снова поцеловать руку Бригитте, но не превозмог отвращения. Выручила солдатская находчивость. Выпрямился, лихо хлопнул каблуками армейских сапог;

— Гот мит унс!

— С нами бог, — повторила женщина, благословляя офицера пучком остро блеснувших ногтей.

Проснулся Андрей поздно. Несколько минут он лежал с широко раскрытыми глазами, наслаждаясь полузабытым покоем, разглядывая нагих ангелочков на потолке. Два розовотелых херувима, будто подвешенные за крылья, парили над зеленым абажуром.

Андрей никогда не видел таких комнат. Здесь не было ни одного окна. Неровный мутный свет скупо сочился из-под абажура. Иногда лампочка гасла, и тогда вокруг нее смыкалась сторожкая липкая темнота.

Между херувимами была вмонтирована решетка, наподобие таких, которые вделываются в пассажирские вагоны для вентиляции. Койка, тумбочка, перекосившийся табурет и зловонная посудина в углу...

Узкая железная койка, застланная остро пахнущей мылом простыней, напоминала вагонную палку. Иногда казалось: и койка, и решетка, и смятый табурет и даже крылья ангелочков двигаются. Все это когда-то совершало свое движение, но было внезапно остановлено. Замерло на неведомой остановке, в неведомом маршруте.

Сознание Андрея еще не воспринимало неволи. Засыпая, даже если это случалось на ходу, он сразу возвращался в мир недавнего прошлого. Его тотчас окружали привычные предметы, знакомые люди, книги, инструменты. Он становился во сне мальчишкой, которому едва перевалило за пятнадцать.

Пробуждался Андрей с улыбкой, которая угасала не так быстро, как у взрослых. С каждым днем на теле прибавлялось синяков и шрамов. Зачастую его отрывали ото сна удары и злобная ругань. Андрей не сразу разбирался, где кончается сон и начинается явь. Может, все это — машины с крестами, не по-нашему гудящие локомотивы, чужая, хотя и понятная для него речь — все это сон? Сон, начавшийся на станции Раздельной, когда их эшелон зажгли танки.

Взгляд Андрея, оторвавшись от призрачных ангелов, скользнул по стене. Паренек вспомнил детали своего появления здесь: как в Бухенвальде капитан Кессинг скручивал ему бумажным шпагатом руки и заталкивал в машину; как представлял лупоглазой женщине в черной сутане... Человек с плотно сомкнутыми губами долго вел его вниз по каменной лестнице к ванной и все время ходил по коридору, оставив дверь полуоткрытой. Потом пришла эта женщина с постельным бельем и повела Андрея в камеру.

Наслаждаясь покоем и уже по-взрослому не веря в этот покой, Андрей стал припоминать более отдаленное прошлое. В его сознании часто появлялась мать. Мать умирала от простуды. Последние слова ее были обращены к отцу Андрея: «Ваня! Не отдавай Андрея в военное училище! Он у нас слабенький, болезненный. Пусть будет артистом. Он хорошо пляшет, любит сцену...»

Будто из решетки, окруженной херувимчиками, выплывали, лица преподавателей хореографического училища, звучала музыка. Андрей и сам не замечал, как много значила для него музыка, возвышающая все, что свершалось вокруг.

Вспоминался отец: суровый, шумный и по-смешному часто моргающий, когда прижимается шершавым подбородком ко лбу сына...

— Андрейка-танцулейка, рос бы, что ли, поскорей-ка! — громыхал над головой отцовский раскатистый басок. Иногда он добавлял серьезно: — Квеленький ты у меня, как лозинка, а время грозовое. Вот-вот молнии засверкают...

Отец очень переживал, когда его после инфаркта перевели в отставку. На постоянное жительство переехал ближе к границе — авось в суровую годину вспомнят и о котовце Иване Величко. Не вспомнили. Сам поехал в Москву на третий день после объявления войны. Вернулся помолодевшим, в генеральской форме. На запыленном «газике» въехал во двор возбужденного училища. Грузный, страдающий одышкой, заглядывал в классные комнаты.

— Андрейка! Мальчик мой!

А по городу, уже охваченному паникой, неслось из квартала в квартал отрезвляющее, стойкое:

— Генерал Величко собирает дивизию добровольцев! Генерал Величко здесь! Не отдадим немчуре родной город!

Жестко, ох как больно колется давно небритый отцовский подбородок. Еще жестче его слова:

— Пиши из эвакуации почаще! Помни: Родина одна у меня, и ты один...

«Разве возможно это все переложить на музыку?» — глядя отцу вслед, думал Андрей

— Ах, папка, папка, — сквозь слезы Андрей уже не различает ни ангелочков, ни решетки. — Как же это ты пропустил танки к станции Раздельной?..

Ему часто снилась эта станция. Не так станция, как поле, где дети искали спасения в пшенице... Невдалеке от Андрея прошла железная махина, сокрушая все. На смятых стеблях Андрей видел капли, похожие на алые росинки...

Алые росы — это все, что осталось от эшелона, от его детства.

Вспомнилась тетка Авдотья, отцова сестра. Высокая, как гренадер, обожженная ветрами и морозами, она больше походила на генерала, чем отец. Недаром ее избрали бригадиром в колхозе. Как теплы и ласковы потрескавшиеся от тяжелой каждодневной работы руки этой женщины! Она разобьется в лепешку, чтобы сделать приятное гостям, попотчевать своего племянника лакомым куском! Но как-то Андрей сильно рассердился на тетку Авдотью. Мальчик любил побегать за ягнятами, он кормил с рук доверчивую и смирную овцу Груньку. Грунька спокойно поднимала голову, когда мальчик окликал ее по имени. Теплыми шелковистыми губами овца собирала крошки с ладони, сопя и забавно покашливая при этом.

Однажды — это было перед отъездом Андрея из деревни — тетка заманила Груньку в сарай. Там она вместе со стариком соседом зарезала и разделала овцу. Мальчик ревел так громко, будто на сковородке жарили его самого. Овец и кур режут — это он хорошо знал. Но представив себе, как тетка Авдотья в одной руке держит корочку хлеба, а в другой нож — он проникся жестоким недоверием к тетке и долго не мог простить ей такую несправедливость.

Кажется, с того дня Андрей стал понимать, что человек сложен, не всегда такой, каким его представляешь себе. И подросши, Андрей с недоверием относился к тетке Авдотье, чем несказанно огорчал отца и ее, добрую труженицу.

«Заманить корочкой хлеба — и обухом по голове» — стало олицетворением неискренности, зла для Андрея. Сейчас вместо доброго, обветренного лица тетки Авдотьи в его памяти появилось надменное лицо фрау Бригитты, которая подала ему чистое белье, накормила сытным ужином и пожелала доброй ночи... Ночь была доброй, полной неистребимых звуков и красок детства. Но может, это и есть та корочка хлеба для овцы? Нет, Андрей овцой не будет, не будет, не будет! Он помнит слова умирающего дяди Василия в теплушке: «Держись, пока силенок хватит!»

«Ах, если бы сейчас в этом бетонном подземелье, хотя бы где-то за стеной, был дядя Василий, — с отчаянием думал Андрей. — Он обучил бы меня тюремной азбуке... Он все может, этот легендарный человек...»

Каким только ветром прибило в их колонну за Яссами этого страховидного от долгих скитаний человека с перевязанной рукой! Дядя Вася умел раздобыть огня, чтобы на коротком привале вскипятить воду в консервной банке, знал, какую траву надо приложить к закровяневшей мозоли на ноге, умел шуткой подбодрить падающего от усталости человека. Даже в вагоне, в кромешной темноте, нащупал и одной здоровой рукой отодрал некрепко прибитую доску... Двое парней и девушка ушли в карпатские леса... На свободу!..

Дядя Василий помог женщине отбиться от назойливого охранника, когда тот пытался забрать у нее ребенка. Зато как жестоко избивали дядю Васю конвойные! Разве мог Андрей спокойно наблюдать это? Он кинулся на краснощекого фельдфебеля и стукнул его головой в подбородок так, что тот выронил автомат. Поваленный рядом с дядей Васей, Андрей закричал в отчаянии:

— Ух, гады! Все равно папа отомстит за нас! Он пошлет сюда целую дивизию!

Казалось, никто не обратил внимания на этот выкрик. Но уже через минуту дядя Василий, скривившись сильнее, чем от физической боли, проговорил с укором:

— Промашку ты дал, сынок... Пакость они через тебя могут отцу сотворить. Жидок ты еще супротив такого зверья. Но держись, покуда силенок хватит... Все держитесь, кто где может! — закончил он, обращаясь к своим попутчикам по эшелону.