Страница 137 из 280
Масканин осмотрелся, ничего вокруг не узнавая. Выходит, мертвецкую он покинул каким–то иным путём. Подошёл к раненому и присел рядом, расстегнув бушлат. Отчего–то вдруг стало жарко, будто и не зима вовсе. Упёр локти в колени, повесив подбородок на сцепленные в замок кулаки. Ветра здесь не было и морозец почти не ощущался. Унтер не обратил на него никакого внимания, продолжая сосредоточенно попыхивать папироской.
Максим закрыл глаза и пытался отогнать дурные мысли. Его душила злость. Насмотрелся на погибших в эту ночь. Зазря погибших. Мало изменников повылавливали двумя днями ранее. Мало. Всех не выявили, вот они и ударили. И путейцы до сих пор бузят, правда уже меньше. Провокаторы на виселицах, народ успокаивается. Что и говорить, вовремя Семёнов прибыл в Белоградье. За сутки со своими орлами агентуру накрыл, да видно не всю. Мелкая сошка ночью отыгралась. Странный этот Семёнов, вроде полковник, а полномочия такие, что генералы перед ним чуть ли не смирно стоят. Говорят, он к самому командующему вхож и даже перетрусил его охрану. Половину в окопы сослал и своими архаровцами заменил. Теперь, вроде, до генерал–фельдмаршала ни один диверсант не дотянется. Дай–то Бог, как говорится.
— С товарищем прощался? — неожиданно разорвал тишину унтер.
Масканин машинально кивнул и покосился на раненого.
— Охо–хох, — вздохнул унтер, сунув руку за пазуху, затем извлёк плоскую квадратную фляжку. — Угощайся. Коньяк. Плохой, правда, всё равно что с клопами, но где ж его возьмёшь–то хорошего?
— Спасибо, отец, — Максим благодарно кивнул, беря протянутую флягу. Повертел её, осматривая. Тяжёлая. Корпус из нержавки, с обоих сторон в центре серебряный крылатый лев в прыжке. Чудной лев, со скорпионьим жалом вместо хвоста. — Мантикора, что ли?
— Кто его знает? Может и мантикора. Генеральская. Трофейная. У разведчиков выменял. Хотя, может и сбрехали, что генеральская. С них станется.
Максим отвинтил крышечку и сделал большой глоток. Следом ещё. Коньяк — так себе, но именно сейчас его не хватало. Впрочем, нет, не не хватало, к спиртному Масканин был равнодушен. Он вернул флягу, осматривая унтера. Тому на вид лет за пятьдесят. Из–под ушанки видна седина, серые всё понимающие глаза и выражение лица, как у человека, постигшего все тайны жизни. Пожалуй, впервые Максиму повстречался такой человек, с такими яркими чертами, как будто он и вправду знал все тайны бытия. Взгляд задержался на обтрёпанных погонах с фельдфебельскими лычками и эмблемами сапёрных войск. Закалённый видать, вышел курить не накинув ни шинели, ни бушлата. Слева на груди знак классности с единичкой и медаль за отвагу. Справа над нагрудным карманом три нашивки за ранения и Кресты Славы 3–й и 2–й степеней. Редкие ордена. А ведь не прост этот унтер, такими орденами не разбрасываются.
— А сам? — указал Масканин на флягу.
— Неохота что–то. Я лучше в палате Аш два О из графинчика.
Глаза унтера сверкнули хитринкой, а пальцы, красные от мороза, разминали новую папиросу.
— Я вот скоро в строй. Вон мне и форму вернули. Завтра обещали гипс снять. Расхожу ногу и обратно к своим.
— А домой как же? Хоть на пару деньков?
— Нет теперь у меня дома. И навещать некого.
Максим потупил взгляд.
— Дай–ка огоньку, — попросил сапёр. — Бензин в зажигалке кончился, а последнюю спичину потратил.
Максим протянул коробок.
— Ого у тебя спички, — улыбнулся унтер. — Такие и в воде гореть могут. А сам–то что, не куришь?
— Не курю.
— Это хорошо… А я вот третий раз в госпиталь попал. Обидно вышло. Два дня и две ночи мост наводили. В ледяной воде по грудь ходил и никакой простуды. А тут с мостом закончили и под миномёты попали. Вот ногу–то мне и посекло. Да кость перебило.
— А до войны кем был, отец? — поинтересовался Максим, принимая спички.
— Батюшкой… Что удивлён? — сапёр широко улыбнулся, пустив большой клуб дыма. — И никто сразу не верит. Мой приход в пеловской губернии был, на самой границе с Велгоном. Я как узнал, что вот–вот война грянет, полковым священником пошёл. А через пять месяцев… А-а, — махнул он рукой. — Тепереча из меня никудышный поп.
— Неужто разуверился… отче?
— Отче, говоришь? Хм, — сапёр пыхнул папиросой. — Табачок — гадость. Всё не сподоблюсь хорошим разжиться… Да нет, не разуверился. Вера моя никуда не делась. Просто сам я слаб оказался. Вот и пороком энтим мерзким заразился, — кивнул он на свою папиросу. — И спиртного не сторонюсь. Чего уж об остальном заикаться? Я видишь ли, в пятьдесят первом, весной в родных краях оказался, когда наши второй раз на Реммс наступали. Побывал в своей деревне… И увидел я… нет её больше… Те немногие, что по лесам от велгонцев схоронились, сказывали… Сказывали, что всех от мала до велика в Велгон угнали. И жену мою с детками угнали. Храм мой, что до того стоял три века почти, взорвали. А Гришку–звонаря, пытавшегося их образумить, вздёрнули на яблони, что я своими руками сажал…
— А дальше–то как, отче? Неужто всё?
— Э нет. Образумлюсь, найду в себе силы. Признаться, я и по сей день иногда души врачую… Больше как психолог, хоть и нету нас в стране такой профессии. Но иногда и дух человеческий вразумляю, — он затянулся и помолчал. — Не могу отказать страждущим. Приходят ведь за советом, за утешением, да за наставлением. Как тут отказать? И всё больше из ваших, из вольногоров.
— Это почему же? — Масканин искренне удивился.
— Почему? Хе! Может быть оттого, что вы, вольногоры, зло воюете? А вот хотя бы и тебя взять. Наградами тебя явно обидели. Чевой–то я их не приметил. Ну да ничего, с железяками с энтими. Вон знак твой добровольческий… Я же тоже войну с самого начала видел, знаю, сколько добровольцев осталось. Она, проклятая, как началась? С ходу! Объявили добровольческий набор, армию отмобилизовать не успели — и вперёд! Выручать Аргивею! Поначалу–то всё успешно начиналось, с ходу реммские укрепрайоны прошли и сам Реммс взяли. Сам в нём гулял, помню. Через два месяца вышли в центральный Велгон. Танкисты и кавалерия в дне марша от столицы… А потом почти катастрофа. Недооценили велгонца и поплатились. Так что знак твой поболее иной награды стоит.
Унтер приумолк, пуская дым, да рассматривая у Масканина "Вишню" и знак "штыковой бой".
— Сколько в штыки ходил? На самом деле?
— Не помню.
— Во! И для тебя даже завалящую медальку пожалели.
— И-и… — Максим сдержался, чтоб по привычке не чертыхнуться.
— И правильно, — всё понял бывший батюшка. — Не для этого живём… Ты как, завтракал?
— Да, успел перехватить.
— Тогда, на вот, глотни на посошок.
— Спасибо, — Масканин отхлебнул и вернул флягу. — Пойду, отец. Выздоравливайте.
— Береги тебя Господь, сынок.
— У меня свои Боги, отец.
— И что? — улыбнулся унтер на прощанье.
…Максим шёл, погрузившись в себя. Ноги сами вынесли в кварталы, примыкающие к железнодорожной станции. Где–то на путях стоял санитарный эшелон к которому временно прикомандировали Танюшу. Не её одну, конечно. На эшелон перевели почти всех санинструкторов полка. Два дня не виделись. Хотя бы узнать как она.
Полк стоял у Белоградья четвёртый день. Одно название — стоял. На самом деле он был раздёрган. Часть батальонов и спецов до сих пор где–то на путях застряли. Всё из–за диверсий и неудавшегося бунта. Диверсанты, впрочем, мало чего добились, войска охраны тыла оказались на высоте. А выступление изменников–бунтовщиков на корню задавил тот самый Семёнов. Ходили упорные слухи, что по всей стране планировались подрывные акции и что даже в некоторых городах велгонские наймиты временно захватили власть.
За последние дни беженцев в Белоградье прибавилось. Бежали от приблизившегося фронта, волна эвакуации захлестнула город как полтора года назад.
Максим остановился у продуктового магазинчика, обдумывая как срезать путь. У дверей во всю ругались две женщины. Вроде и приличного вида обе, а кроют друг дружку, что у иного прохожего и уши повянут. Вновь пошёл снег. Это хорошо, скроет намешанную тысячами ног грязь.