Клятву сдержали

Как-то часа в три ночи в окно раздался резкий торопливый стук. Я вскочил:

— Кто?

В ответ услышал тревожный мужской голос:

— Выходите скорее, доктор! Привезли тяжелобольную женщину…

Я быстро оделся, выбежал на улицу. Вместе с партизанами снял с саней больную, занес в хату. Здесь при слабом свете коптилки осмотрел ее. Лицо бледное, пульс слабый, частый. И хотя сознание сохранено, налицо большая кровопотеря. Оказывается, кровит уже три дня.

— Почему столько тянула? Почему сразу не обратилась? — набросился я на женщину.

— Я к бабке-шептухе обращалась, — ответила больная. — Думала, пройдет. Дело ведь женское…

Машинально выслушиваю ответы, а мозг сверлит тревожная мысль: как помочь женщине?

Такое было впервые в моей практике. В институте видел несколько раз аборты, вот и весь опыт. И не с кем даже посоветоваться. Ближайший партизанский врач километров за пятьдесят от меня. А предпринимать что-то надо, и срочно. Состояние женщины тяжелое, кровопотеря продолжается.

Огромнейшим усилием постарался вспомнить все, что читал когда-то о таких случаях в учебниках. Потом вызвал ребят, попросил срочно сделать необходимые инструменты.

Понимая всю серьезность момента, ребята очень торопились. Через несколько часов инструменты были готовы, и хотя внешне они выглядели, конечно, не блестяще, работали хорошо.

Провел операцию, кровотечение остановилось. Женщина была спасена. У нас она пробыла несколько дней. Лишь когда я убедился, что больная чувствует себя хорошо и дело идет на поправку, разрешил ей уехать.

Этот случай придал мне уверенность в своих силах, показал, что инструментами, изготовленными партизанами, работать можно. Все время, пока больная была у нас, я поил ее водным настоем из зверобоя и вероники лекарственной. И убедился, что сбор этот помогает неплохо.

Позже я узнал, что неплохим кровоостанавливающим средством является и чабрец. Но чаще всего в таких случаях мы пользовались тысячелистником. Недаром растение это в народе называют кровавником. Это травянистое растение с ползучими корневищами, крупными ланцетовидными листьями. Цветет с июня по октябрь. Цветы белые, пахучие. Кровоостанавливающим действием обладают только листья растения.

Собирали мы тысячелистник по суходольным лугам, вдоль дорог, по кустарникам. Листья сушили, настаивали на самогоне и давали больным по 30 капель несколько раз в день. Или же готовили из них отвар, который больные принимали по столовой ложке три раза в день. В случае кровотечения из раневых поверхностей, из носа мы прикладывали к кровоточащим местам свежесорванные листья тысячелистника, размятые до получения клеточного сока.

Зверобой я отношу к числу очень хороших кровоостанавливающих средств. В его чудесных лекарственных данных убедился за годы партизанской практики. Это довольно высокое многолетнее травянистое растение с эллиптическими листьями, золотисто-желтыми щитовидными соцветиями. Цветет он с июля по август, солнцелюб. Собирали мы его по суходольным лугам, на лесных солнечных полянах. Цветы и верхние части растения сушили в тени, потом обмолачивали.

Употребляли зверобой в виде отвара или для заварки чая. Очень хорошо помогало это лекарство при кровотечении после абортов. А зверобой, настоенный на льняном масле, использовался после ожогов.

Гинекологическим инструментом, который мне изготовили в партизанах, я пользовался даже некоторое время после войны, когда работал в Каменецкой районной больнице Брестской области. В то же время пригодились мне и фармацевтические навыки, приобретенные во время партизанской жизни.

Много было у нас помощников среди партизан, добровольных собирателей целебных трав. Иногда партизаны приносили целебные травы, возвращаясь с операций. Я всячески поощрял такую помощь. При каждом удобном случае знакомил партизан с лекарственными травами, учил их находить места, где они растут. И часто потом партизаны заглядывали ко мне, с интересом наблюдали, как из обыкновенных цветов получаются лекарственные препараты. Такое любопытство я считал вполне объяснимым.

Но один случай очень насторожил меня. Вот об этом я и хочу рассказать.

В апреле 1943 года я объезжал бригады соединения, знакомился с постановкой санитарной службы в них, осматривал больных и раненых. И вот однажды, когда принимал больных в бригаде Жоржа Столярова, ко мне подошла медсестра Клава, попросила, чтобы я вне очереди принял одну девушку. «Что-то серьезное, — подумал я, — женщина нуждается в немедленной помощи».

— Веди, — сказал я Клаве.

Через некоторое время в комнату вошла довольно молодая женщина, стройная, красивая, с правильными чертами лица. Одета была несколько странно для наших партизанских условий: каракулевая кубанка, хорошо подогнанный новенький полушубок, аккуратно, по ноге сшитые сапожки.

— На что жалуетесь? — задал я обычный в таких случаях вопрос.

— Я медсестра, — неожиданно заявила женщина. — Хочу быть хоть чем-то вам полезна.

Вот оно что! Великолепно… Медработников нам не хватало, и каждый новый специалист был для нас сущим кладом.

— Чудесно! — обрадовался я. — Работы у нас непочатый край.

Для первого знакомства попросил рассказать о себе. И выслушал следующую историю.

Работала Мария (так звали женщину) медсестрой в одной из районных больниц, недалеко от Минска, помогала чем могла местным жителям. Все время искала связи с партизанами, чтобы активно включиться в борьбу с врагом. Но до последнего времени это ей не удавалось. А тут немцы каким-то образом узнали, что муж — политработник Красной Армии. Вот и пришлось бежать в лес. И наконец-то ей повезло — встретилась с партизанами, попала в отряд.

В лес Мария принесла своего единственного сына, которому всего полтора года. Ребенок все время болел, и она хотела, чтобы я его посмотрел.

— Где он у вас? — спросил я.

— Там, за дверью, — ответила она.

— Ну ведите.

Мальчика она не ввела, а внесла. Выглядел он страшно. Едва двигался, ему трудно было даже держать головку. Налицо ярко выраженная дистрофия нарушение обмена веществ в организме от острого голодания. Я осмотрел мальчика и понял, что сейчас для него единственное лекарство — хорошее и регулярное питание. Об этом и сказал матери.

Марию с ребенком мы определили на жительство к одинокой старушке, поручили ей уход за группой сыпнотифозных больных. Когда мать была занята возле больных, за мальчиком присматривала старушка.

Мария оказалась хорошей медсестрой. Она заботливо ухаживала за ранеными, изо всех сил старалась завоевать их симпатии. Я был рад, что заполучил добросовестного работника.

Все было хорошо, если бы не тревожные сигналы от хозяйки дома, где жила Марля. Несколько раз приходила к нам бабушка, жаловалась на нее. По ее словам, ничего материнского у Марии не было. За сыном она не следила, относилась к нему совершенно равнодушно, почти ничего не предпринимала, чтобы поскорее вылечить его от дистрофии.

Пришлось вызвать Марию, сделать ей замечание. Восприняла она это замечание как-то равнодушно. Каким-то деревянным голосом, словно наперед заученными фразами стала жаловаться на свою собственную судьбу. Что вот, мол, ее одинокую никто не пожалеет, не спросит, сколько ей пришлось пережить, все только упрекают больным сыном… Между тем она здесь совсем не виновата, все время находится возле больных. Вот если бы ей дали другую работу…

— А где бы вы хотели работать? — спросил я.

— Может, в аптеке, — живо ответила она. — Я могла бы и лекарства готовить…

Аптекой в то время заведовала моя жена — Мария Вежновец. Работала она, по общему мнению, добросовестно, и менять ее не было смысла. Я сказал Марии об этом.

— Тогда не знаю, — она пожала плечами.

— Хорошо, что-нибудь придумаем, — ответил я и распрощался с ней.

Пока я раздумывал, куда бы переместить Марию, партизаны наши заметили, что она нередко забегает на кухню, помогает кухонным работникам. Ее даже похвалили за это: вот, мол, несмотря на занятость, находит время и здесь помочь. Я тоже в этом ничего плохого не видел. Считал, что, очевидно, за свои услуги Мария получает дополнительно что-либо из продуктов для своего больного ребенка.