Страница 19 из 28
Были у бабы Моти переживания по застольной программе: чем угодить москвичу, что в их родову метит? Но главная тревога, терзавшая сердце хозяйки, — компания. В ее мужицкой части. Ох, богата она была на подводные камни. Самый опытный мореход может лоб расшибить и перехотеть жениться.
В отношении камня «врезать за Новый год» баба Мотя на оргкомитете постановила: если кто переврежет, невзирая на принадлежность лица — муж, сын или зять, — морду утюгом отрихтует.
Но мужики не только врезать были мастаки. У деда Макара после третьей рюмки душа перла наружу так, что пуговицы не выдерживали. До пупа расстегивались как сверху, так и с шириночной стороны. Свои с пониманием относились к рвущейся сквозь застежки душе. А вот как москвич отреагирует?
Зять Никита по пуговицам был вне подозрения. Зато под хмельком петь любил. Вокалировать начинал без палочки дирижера. Как мешком из-за угла. Даже для самого певца. Вдруг в голове замыкалось реле, и всегда на «Ревела буря, дождь шумел!..» А ревел, как та буря во мраке. Штормовую стихию в масштабе один к одному рисовал. Сидит компания, выпивает-закусывает, на небе ни облачка, вдруг Никита как рявкнет подвальным басом: «Ревела!..» Не зная певца, можно с инфарктом в салат окочуриться.
Дочери Валентине баба Мотя наказала ни на секунду не отвлекаться от мужа Никиты, отвлекая его реле от бури. А на вырывающуюся от винных паров душу деда Макара сама нашла управу: приказала надеть на нее вместо рубахи водолазку сына Генки. Шириночную калитку хотела обойти спортивным трико. Дед попытался вякнуть: «Я что — цирк приехал?» На что баба Мотя рявкнула: «Тут хуже — москвич едет!»
Но посмотрела на обтянутый от лысины до пяток видок мужа и плюнула: «Срамота!»
Дед даже с распахнутой настежь ширинкой смотрелся лучше.
Кстати, жених тоже переволновался, собираясь на смотрины. Писаным красавцем себя не считал, но и не урод, чтоб глаз косой или нос набок. А все одно — беспокойство имелось. Как никогда часто в зеркало гляделся. Но с каждым автобиографическим отражением все больше убеждался — нормальный ход. И вдруг красота, как в помойное ведро. Всю жизнь тридцать два зуба без пломб и червоточины, а тут… За день до отлета к невесте жених в баню пошел, после парной бес под руку толканул: открой пиво зубами…
Переступив порог Сибири, Миша старался левую половину рта не раскрывать. Маскировал изъян красоты. В результате даже улыбка кособокая получалась. Отчего вся физиономия имела вид: «Что вы тут, лапти сибирские, волокете в жизни? Вот мы — москвичи!..» Он-то улыбался от души, даже застенчиво. А получалось сквозь зубы. Окружающие думали: «За каким хреном-овощем вообще было ехать?»
Невесту посадили как раз со стороны зубной недостачи. Любаша, глядя на поджатые губешки суженого: изводилась, ну что ему не по душе?
Потенциальная теща тоже не знала, как быть? Она, сияя личиком, гостю рыжики отведать предлагает: «Кушайте, сами собирали». Тот всю тарелку полуведерную подчистую навернул, а все равно морду кривит. Бабе Моте как нож под сердце. Да что за люди москвичи эти?! Ведь видно — нравятся грибочки. Нет, косорылится, как, прости, Господи, навозом накормили.
Мужикам и совсем бы плевать на кривизну гостя, кабы им граммов по двести на каждый глаз. От закусок стол проседал, а пить разрешалось по предпраздничной инструкции только сухое вино. Под страхом смерти. «Портвейна» хотя бы взяла, — ворчал про себя дед Макар на бабку, — а то мочу эту…»
— По коньячку? — предлагал Миша мужикам.
— Ага, — дружным хором звучало в ответ.
— Они не пьют! — сверкала глазами на хор баба Мотя.
— Не пьем, — вздыхали мужики.
Дочь Валентина, помня материнский наказ, отвлекала Никиту от «Ревела буря» пинками. Хотя с чего петь-то? С кисляка впору волком выть. Но жена пинала: «Не пой!» И ведь не в войлочных тапочках сидела. Как же — московский гость! В туфлях. Еще бы лодочки, тогда куда ни шло. А тут подошва, как из БелАЗовской резины. После третьего пинка налился синяк. Вскоре конечность можно было ампутировать.
Никита запросился поменяться местами.
— Че у тебя, гвоздь в стуле?
— Ногу отсидел.
Через полчаса к ампутации созрела вторая конечность. Баба Мотя тоже периодически толкала деда в бок:
— Застегнись!
Дед судорожно хватался за насмерть застегнутую на замок и две булавки ширинку. А москвич с кривой физиономией недоумевающе смотрел на дергающегося с частотой отбойного молотка Никиту, на деда, то и дело хватающегося за причинное место. Только Гена сидел тихо, со смертной тоской в глазах. Он вспоминал, как славно гуляли без москвича раньше.
В прошлом году в три часа ночи давай в фанты играть. Деду Макару досталось с балкона овцу изобразить. Взбрыкивая, зарысил дед на четвереньках на балкон, откуда на всю округу заголосил:
— Бе-е-е-е!..
Жалостно так. Глупая овечка от отары отбилась, боится, что на шашлык наденут. Отблеял дед Макар и только за рюмку — сольный номер отметить, — звонок в дверь. Лейтенант милиции.
— У вас, — строго спрашивает, — на балконе сельхозскотина?
— Ага, — дед Макар цветет.
— В частном секторе, — говорит милиционер, — похищена овца. Надо провести опознание.
— Запростака, — хохотнул дед Макар, упал на четвереньки и, бекая, пробежался по комнате.
— Косим под психклиента? — не улыбнулся милиционер. — Так и занесем в протокол.
— Мил человек! — пришла в себя баба Мотя. — Какой протокол? Старый дурак напился. Но ничего мы не воровали. Смотрите сами…
— Успели перепрятать! — заглянул милиционер на балкон. — Придется пройти в отделение.
От волнения дед Макар в секунду расстегнул все пуговицы на ширинке.
— Вы че? — отпрыгнул от него милиционер и достал наручники. — Гомик?
— Точно, — сказала баба Мотя. — Убила бы, какой комик. Продыху от его надсмешек нет. Доблеялся, старый козел!
— Я имел в виду, что он гомосексуалист!
— Какой там сексуалист! Давно уже, слава Богу, с этим не пристает.
— А че тогда на меня ширинку нацелил? Я же при исполнении.
И забрал деда.
Не успела баба Мотя утереть слезу и снарядить дочек выручать папу родимого, как грохот в дверь:
— Откройте! Милиция!
Дед Макар в милицейской фуражке и в обнимку с недавно арестовавшим его лейтенантом, у которого в руках бутыль самогонки.
Оказывается, милиционер — это племянник соседа снизу, приехал к дядьке в гости из Абакана. Ну, и решил подшутить.
Славно всегда гуляли. Нынешний праздник летел, как говорил в таких случаях дед Макар, корове в подхвостицу…
Баба Мотя всю жизнь угощения делала тазами. Таз пельменей, таз колдунов — вареники с капустой, — таз винегрета… На этот раз тазы были практически нетронутыми. Мужикам на сухую в горло не лезли ни пельмени, ни колдуны…
— Хватит! — в один момент хлопнул по столу дед. — Спать!
На часах еще и двух не было. И это сказал дед Макар, который, как правило, в Новый год куролесил до следующего вечера. Приткнется где-нибудь на полчаса, проснувшись, пуговицы застегнет и опять гулять. Тут отрезал: «Спать!» И все согласились.
Гуляли они в однокомнатной квартире сына Генки. В своем добротном частном доме привечать гостя баба Мотя наотрез отказалась — не с деревни, чать, он приехал. У Генки имелся дефицит спальных мест. Женщины выбрали диван-кровать и покатом поперек лежбища разместились. Мужикам постелили на полу, гостю — на кухне, на раскладушке.
Мужики суровым строем лежали под елкой. Не спалось. Червь недовольства точил их. Один всех троих. Большой и злой. Двенадцать месяцев ждешь праздник, и вот он бездарно летит в подхвостицу. За окном смех, песни, визг…
И попробуй, усни, когда ни в одном глазу.
— Сейчас бы снотворных капель! — зашептал дед Макар.
— Пару кружек, — согласился Никита. — Пойду погляжу.
— А? — спросонья услышала его голос супруга.
— Бэ! — недовольно продолжил алфавит муж. — В туалет хочу. До утра что ли терпеть?!
Заурчала вода. Вернувшись, Никита доложил командному пункту под елкой: «Спит». Начался совет в Филях под одеялом, что делать? Но и враг не дремал.