Операция «Гадюка» (сборник)

Но Коршун копался в сундучке не из корысти. У него была одна надежда.

В сундучке лежали новые носки, рубашка гражданская, будто Шундарай собирался дожить до мира… а может, давно уже намыливался смотаться из рядов защитников отечества? Кусок мыла, туалетного, такое только штаб-офицерам дают. Но у нас все можно достать, если захочешь. Потом среди вещей Коршун нашел щиток — такие щитки, удобные, легкие, бывают у ублюдков. Он был невесом, охватывал грудь как широким бандажом, и его не брала никакая сталь. Смотри, достал и молчал. Ничего, мы воспользуемся. Сундучок был выстлан толстой бумагой. Коршун поднял бумагу — там лежал конверт, коричневый, мятый, в нем были три разные фотографии Надин и еще бумаги. Коршун взял себе одну фотографию, и тут прямо над головой — отвратительно, гнусаво — загудела сирена.

Коршун захлопнул сундучок, сунув обратно пакет с письмами и бумагами, задвинул сундучок под койку Шундарая, стащил с себя куртку и тут же надел под нее стальной трофейный бандаж. С ним он чувствовал себя уверенней. Это была ценная вещь. Мало у кого в армии такие были. Говорят, что их выдавали высшим офицерам, которым такие бандажи и не нужны. Это не бронежилет — тяжелый, но непрочный и не выдерживающий прямого удара.

Туда, за бандаж — благо он чуть эластичный, — Коршун затолкал фотографию Надин.

Сирена надрывалась, меняя тон и громкость, будто кто-то хотел убедиться, нет ли глухих среди воинов-защитников.

Когда Коршун вышел из ямы — солдаты уже выбрались из траншеи, некоторые поближе к брустверу, потому что перед боем, по обычаю, должен был состояться поединок. Это было заведено не нами — говорят, еще в средние века, и от исхода поединка многое зависело. Коршун даже спросил как-то Шундарая — а что от этого зависит? Ну пришьет один богатырь другого?

Шундарай только пожал плечами. А ротный фельдшер сказал:

— Знать надо. Психологический фактор — важнейший фактор на поле боя.

Этим он ничего не объяснил.

Богатырь с нашей стороны показался в тылу. Он шагал по главной дороге за знаменосцем, трубачом и барабанщиком. За ним шли помощники, массажисты, доктор, тренер и несколько лам из штаба дивизии. Это было внушительное зрелище.

Коршун знал, что у него еще будет время насмотреться на это представление для всего фронта. Но он знал, что представления представлениями, а война войной. И потому приходилось помнить об овраге, который так неудачно подходил к позициям батальона.

В траншее он встретил Золотуху и Мордвина. Мордвин тащил сундучок Коршуна, в котором только и было ценностей, что хорошей кожи славные башмаки и, конечно же, кубок из черепушки с золотым ободком.

— Привет, Золотуха, — сказал Коршун.

— Привет, — сказал тот, — нашили на тебя лычки, вижу?

— Прости, некогда было к тебе зайти. Сам понимаешь.

— И чем ты им понравился, Коршун?

— Летаю высоко, — ответил тот.

— Чего звал?

— Сейчас пойдем на бой затравщиков смотреть, я тебе все по дороге расскажу.

— А я? — спросил Мордвин.

— А вот у тебя, Мордвин, задача посложнее, — сказал Коршун, зная, что своим приказом сейчас нанесет глубокую рану своему заместителю. — Ты, Мордвин, сейчас перенесешь командную яму роты на запасные позиции.

— Это какие запасные позиции?

— Ты знаешь. Шундарай говорил. В трехстах метрах назад.

— Перед госпиталем?

— Это ближе к санчасти. Там позиция более выгодная, есть возвышенность. А здесь мы в конце оврага — они нас вытеснят.

— Не смей так говорить, — обиделся Мордвин. — Лучше я сам один здесь останусь.

— Не трепись, Мордвин, — сказал Золотуха, — Коршун прав. Пускай наша яма там будет. А то мы уже на самом переднем крае. А если документы в их руки попадут?

— Лейтенант Коршун, — высоким голосом служаки произнес Мордвин, — я буду вынужден доложить о вашей позиции и трусости начальству.

— Ради бога, давай, — сказал Золотуха.

— Я иду смотреть на бой, — сказал Коршун Мордвину. — А ты пошли отделение к выходу из оврага, а потом прикажи кому-нибудь сундучок ко мне перенести. Все спокойнее.

На бой затравщиков смотреть можно и рекомендуется всем, кто на переднем крае. Даже госпиталь приходит.

А затем из покинутых ям, из осыпавшихся траншей, оставшихся от каких-то забытых сражений, из голого леса, что всегда скрывается в тумане, приползают, ковыляют, бредут странные полулюди, тени тех, кто остался жить неизвестно зачем на ничейной и никому не нужной земле.

Так что зрителей к поединку собирается достаточно.

Вокруг вытоптанного поля — на этот раз пришлось очищать новое поле, старое уже захватили ублюдки — плотной толпой стояли зрители. По обе стороны — с нашей и вражеской — были поставлены невысокие трибуны, задрапированные национальными флагами. Наш флаг цвета крови, а в центре белый круг с изображением черного орла. Это древнее знамя державы. Ублюдки обшили трибуны для своих начальников светло-зеленым шелком, по которому раскиданы черные волки. Уродливый флаг.

Послышался гонг.

Участники боя затравщиков стояли в толпе болельщиков и руководителей схватки, а командование враждующих армий тем временем не спеша поднялось на соответствующие трибуны.

Хоть расстояние до той, враждебной, толпы было велико — как на двух противоположных трибунах футбольного стадиона, Коршун отлично мог разглядеть их маски. Маски у них были желтыми у рядовых, позолоченными у офицеров, с выпяченными губами, косыми шрамами глаз, а шлемы в отличие от наших, нормальных, человеческих, были похожи на половинки яиц и покрашены в зеленый цвет. Вид ублюдков, как бы далеко они ни были, вызывает в нормальном человеке чувство гадливости и желание придавить каждого так, чтобы желтая шея переломилась под твоими твердыми пальцами. Зачем они пришли на нашу землю? Чего им не хватало в их городах? Почему земля носит этих гадов, лишенных человеческих чувств и влекомых лишь жадностью и жестокостью?

Коршун оглядел ряд своей роты. Люди вскарабкивались на брустверы, стояли на могильных холмиках — ведь хоронили людей там, где кто погиб, — не тащить же на городское или какое-нибудь настоящее кладбище. Умерев, солдат становится частью земли-матушки, той самой, которую он так горячо защищал и за которую отдал свою жизнь.

Все были в масках. Нельзя показывать врагу лицо. Но наши маски серебряные, простые, и в этой простоте есть суровость. И каски наши куда более плоские, чем у них, с красивым невысоким продольным гребнем, который защищает от сабельного удара.

Коршун поглядел в сторону — там собрался госпиталь. Он узнавал медиков по халатам: белым — у сестер и санитарок, синим, в пятнах крови, — у хирургов и костоправов. У некоторых на груди были красные кресты. Коршун пытался разглядеть в той группе Надин. Вот она! Повернулась к нему, старается угадать Коршуна среди одинаковых воинов? Впрочем, он мог и ошибиться.

Сверху донесся глас бога войны — его принесли облака.

Он обращался ко всем сторонам. И к нам, и к ублюдкам.

В этом была несправедливость и в то же время — высокая справедливость. Какое дело богам до человеческих ссор и свар? Они получают жертвы от всех, и бог войны пожирает души погибших воинов, решая, кому из них воплотиться вождем, полководцем, а кому остаться золотарем или вообще стать никчемным бродягой. Высок бог войны Марс. Страшен лик его, никому никогда не явленный, — как умилостивить его, чтобы он помог тебе в сражении, сберег твою жизнь и честь твоей роты? Как отвратить его милость от ублюдков, прижавших нас спиной к родной столице?

Непонятен рык бога, он лишь вызывает бурление крови и желание схватить меч и кинуться на врага.

Но громовая музыка военных оркестров перекрывает этот рык, и к людям возвращается разум. Нельзя превращать войну в свалку, война — это великое действо, совершаемое по строгим законам.

И под музыку оркестров, под рев длинных прямых труб Коршун рухнул на колени и уткнулся маской в серую, мертвую от многолетних боев землю.

И вокруг него слышен был шум — сотни людей опускались на колени, принося молитву неумолимому и справедливому в своей несправедливости богу войны.