Страница 80 из 132
Пока жива была Галя, Ярине легче было переносить свою горькую долю: хоть она и не имела возможности выйти за валы замка, но знала, что делается по селам, знала даже, что сотник Хмельницкий бежал на Сечь. Знала про Максима Кривоноса — если не о том, где он сейчас, то хотя бы где был и что делал после того, как они разлучились. Может, он ради нее и на Посулье прибыл. Доведался, услыхал. Эта мысль согрела ее, как вешнее солнце. Она прижалась к подушке, без памяти стала ее целовать. Но другая мысль, о том, что и на этот раз злая доля украла случай подать ему весть о себе, обдала ее холодом.
И снова перед глазами встала Галя, смелая, пытливая: она знала, и что князь посылал письмо воеводе путивльскому о том, что орда стоит уже на Кичкасе, и что к Лысенко сошлось до тысячи беглых. Все они скрываются в лесах и держатся заодно: Петро раз дошел до самого Лебединского леса, там еще больше собралось народу. Когда все двинутся на панов, начнется война, а сейчас они ходят по селам и рассказывают о том, что Хмельницкий собирает казаков воевать против панов, чтоб подымались все, кто хочет бороться за веру. Гале известно было и то, что князь посылал уже своего хорунжего к коронному гетману, спрашивал, куда ему выступать. Может, передавал ей Саливон, а может быть... И вдруг Ярина даже вскочила от мелькнувшей догадки: «Галя помогала повстанцам, Максиму Кривоносу, всему народу!»
От этой мысли Галин образ вдруг вырос, окреп. Она уже казалась ей не слабой девочкой, а мужественной, отважной, храброй казачкой, которая не знала страха, не терзалась из-за своей доли, а презирала все панские издевки и горела как свеча. Ярина почувствовала себя маленькой, в чем-то перед ней виноватой. Но заговорило самолюбие. Глаза у нее сразу высохли, она уже не жаловалась, не плакала, а, стиснув зубы, смотрела на потолок, на светлый кружок от каганца, и думала, думала, пока в сенях не послышались голоса; челядь возвращалась из церкви. Ярина встала. Ее как будто подменили: и во взгляде ее и в движениях снова появились смелость и решительность.
Дивчата принесли какую-то новость. Они долго перемигивались, подталкивали друг друга и наконец застрекотали все разом:
— Сказать, сказать?
— Мы думали...
— Вот вам святая да божья, а хлопцы расспрашивают.
— Кто расспрашивает? — с надеждой спросила Ярина, чувствуя, что сердце ее готово выскочить.
— «Как там, говорит, моя пленница поживает?» Разве это он тебя в полон взял?
— Не знаю, о ком вы говорите, девоньки.
— Забыла Семена, что в хоругви ротмистра Ташицкого состоит?
У Ярины опустились плечи.
— Казак, пошутил, а вы поверили.
— Пошутил, а сама закраснелась! Значит, полонил, полонил! Вот обрадуется Семен: такая краля! А ты лучшего, что ли, не нашла? Недаром князь стал снова заглядывать к вышивальщицам.
Ярина нахмурилась и твердо сказала:
— Чего зря болтаете?!
Дивчата сразу прикусили языки, может, вспомнили, что так же они шутили и над Галей. Молчание нарушила Текля:
— А я насилу до замка дошла, вся дрожу.
— Что это с вами, тетечка?
— Должно, тетка наслушалась разговоров. А в овраге еще казак какой-то навстречу попался, у меня даже ноги подкосились.
— Ну да, наслушалась. Вы еще молодые, а я-то знаю, что значит, когда уже и возле церкви люди начинают против панов говорить.
— А что же будет?
— Война будет. Уж пани зря не стала бы приказывать все белье перебрать, плохонькое отложить, а что получше — в скрыню.
— А для чего в скрыню? — спросила одна.
— Садитесь лучше к столу, да будем разговляться.
— А зачем в скрыню? — все допытывалась дивчина.
— Глупая, тикать готовятся паны, — отвечала другая.
VI
На речке Трубеж, в двух днях езды от Переяслава, на острове, окруженном топью, стояла хата с крутой камышовой крышей, рядом с ней рубленая комора, плетеные хлевы и загоны, тоже под камышом. Вся усадьба была обнесена высоким частоколом. К хутору вела узенькая плотина, на которой стояла водяная мельница, а за двором виднелась пасека.
В один из осенних дней на плотине показалось несколько верховых; они разглядывали все вокруг, как люди, попавшие сюда впервые. Во главе ехал Максим Кривонос. На плечи его был накинут не кунтуш, а простой подольский кобеняк [Кобеняк – верхняя одежда вроде тулупа]. За ним ехали Мартын со своим братом, Онисифор, которого давно уже звали Ониськом, и Саливон, для связи с отрядом Лысенко. Они по одежде тоже мало были похожи на казаков.
Когда Кривонос постучал в дубовые ворота, земля под которыми уже заросла высоким бурьяном, никто не отозвался. Даже собаки не залаяли, хотя представить себе на Украине хутор без кудлатых собак так же трудно, как тюрьму без стражи. На хуторе как будто все вымерли. Казаки стали еще внимательнее оглядываться вокруг. Дорожка на мельницу давно заросла лебедой, в воде крякали дикие утки, но за палисадом что-то шлепало по двору. Теперь постучал Мартын. Наконец где-то тоненько затявкала одна собака, за ней отозвалась хриплым басом другая, потом несколько сразу, и все клубком подкатились к воротам. Но пришлось еще долго ждать, пока послышался человеческий голос, такой же хриплый, как и у старой дворняги. По привычке Кривонос крикнул:
— Пугу, пугу!
На казацкое приветствие никто не ответил, потом кто-то с той стороны стал карабкаться на ворота, и казаки увидели голову, похожую на тыкву. — Такую же круглую и так же сужающуюся кверху. Глаза из-под припухлых век смотрели с испугом и любопытством. Ни слова не сказав, голова исчезла, и слышно было, как от ворот зашлепали босые ноги к саду. На страже остались только собаки, заливающиеся на все голоса. Пришлось еще немало подождать, пока появился хозяин хутора. Это был седой дед, с выцветшими от старости глазами, но еще крепкий и подвижной. Увидя казаков, он широко улыбнулся беззубым ртом.
— Пугу! пугу! С какого лугу?
— С Великого! Да то не Оридорога ли? Как будто похож.
— Где же ты меня видел?
— А на Сечи, когда ты из полона турецкого возвращался.
— Кажись, Кривонос? Ну да. Вот так гости! Оверко, отворяй!
— Прогонять, пане? — обрадовался Оверко.
— Глухая тетеря, — отворяй, говорю, ворота!
На хуторе Осины казак Оридорога поселился после возвращения из турецкой неволи, откуда выкупили его сечевые браты. Когда подросла Мотря, дорожка к хутору не зарастала, но потом дочку высватали на далекую Брацлавщину, и Оридорога остался на хуторе вдвоем с женой, тихой и заботливой Марией, да еще с глухим Оверком, который был и за мельника, и за конюха, и за сторожа. Хутор постепенно зарастал мохом и лебедой, так же как и его обитатели. Жизнь их мало чем отличалась от-жизни глушившего хутор бурьяна — земля кормила их, поила, а больше ничего им и не нужно было.
Появление казаков обрадовало и Оридорогу и его жену Марию. Старик надеялся услышать новости насчет Сечи, насчет турка, а Мария была уверена, что казаки проезжали через Брацлав и непременно видели ее Мотрю. Она ведь замужем не за простым казаком, а за сотником Кривулькой. Ну, если и не видели, то хоть будет кому рассказать, какая у нее красавица дочка.
Оридорогу и его жену узнать было нельзя — они точно ожили, даже помолодели. Помолодел и хутор Осины. Казаки перекрыли новым камышом хату и комору, починили загоны, расчистили заросли осинника, а главное — к хутору снова протянулись стежки-дорожки, опять сюда ездили казаки, но теперь уже не к дивчине, а к Максиму Кривоносу. Отсюда одна стежка вела на Посулье, другая к Лебединскому лесу, а третья на Низ, к острову Бучки.
В последний раз Саливон привез переданные Стасем известия о том, что Вишневецкий решил не посылать своего войска в помощь Потоцкому, так как боится бунта у себя в селах. Кривонос довольно улыбнулся: значит, не напрасно сидел он на Посулье. Но то, что услышал он от Саливона дальше, заставило его вздрогнуть. Стась рассказал Саливону, что в замке появилась дивчина, звать Яриною, князь привез ее из похода; говорит о себе, что казачка, и сдружилась с Галей. Стась спрашивал: может, она нарочно приставлена к Гале, так как ему быть?