Страница 44 из 132
Там, где раньше стояли палаты князей и бояр, теперь белели в вишневых садах только хатки, крытые гонтом. Возле хаток дети в длинных сорочках играли в салки. От корчмы из слободки, приютившейся между старыми валами, молодица тащила за чуб казака, а под монастырскими воротами старцы заунывно выводили «Лазаря».
На широкой площади казакам повстречалась только одна дивчина с ведрами на коромысле, да от Золотых ворот, скрипя, проехал воз, запряженный волами.
Обновленная София красовалась, как вишня в цвету, но разрушенные боковые галереи омрачали ее красу. Казаки обогнули златоглавый Михайловский монастырь и Боричевым взвозом спустились на Подол.
В глаза ударил серебряный блеск воды. Нижний город пестрел деревянными домиками, лавками, островерхими церквами и башнями с бойницами в дубовых стенах.
За городскими валами протекала речка Почайна, а дальше, за песчаным островом, лежал истомленный зноем Славута-Днепр. По воде сновали челны, у причала сгрудились байдаки и большие дубы.
У ратуши путь казакам преградила похоронная процессия. Хоронили райцу [Радник, райца - советник]. Воздать последние почести советнику магистрата собрались все двенадцать цехов. Горожане были в зеленых и коричневых жупанах, а те, что победнее, в желтых — из рогожки. У поясов висели короткие ножи.
Цехмейстеры сановито опирались на высокие бамбуковые палки с серебряными набалдашниками. За ними шли цеховые браты. Каждый цех нес свое знамя из зеленого или красного штофа, обшитое шнурами. На знамени изображен был свой святой. Во главе процессии шел войт [Войт – сельский староста, городской голова] Андрий Ходыка в дорогом кунтуше. Завидев запорожцев, он не мог отвести от них глаз. Должно быть, воспоминание об отцовой смерти искривило его лицо, в глазах вспыхнул мстительный огонек. Отец его тоже был войтом, правил горожанами и перешел в унию, стал запечатывать православные церкви. Горожане вместе с казаками в отместку насыпали ему за пазуху песку и спустили в Днепр воду пить. Сын превзошел отца, приумножая свои достатки, и потому каждый казак вызывал у него тревогу.
VI
Цехмейстер Трохим Братыця был лучшим оружейником не только в Киеве, но и по всей Украине. Жил он на Подоле, в кривом переулке возле армянской церкви. От улицы дом отделялся низеньким плетнем и такими же воротами, запертыми на засов. Максим Кривонос крикнул через ворота:
— Пугу, пугуI
На крыльцо выкатился круглый, как бочонок, Трохим Братыця.
— Курица б тебя залягала, чуть не подавился! И когда этих лугарей к респекту приучишь?! [Респект – уважение, почтительность]
— Паны респектны, да земля по ним плачет. Челом, пане цехмейстер соломенных дел! — Они троекратно поцеловались.
— Чем ты, Максим, молодицам по сердцу пришелся? Приснишься, и то страшно, а спрашивают.
— Женщины сердцем чуют, кто продаст, а кто выкупит. А что, дело какое?
— Из замка приходила одна. Про какую-то дивчину все долбила.
Кривонос застыл на месте.
— Где ее искать?
— Не разберешь запорожца: попробуй жинку на Сечь привезти — смертью покарают, а на волость выедет — рыцарь, да и только. Неделю уже ходит и сегодня, должно, придет. Что-то крепко приспичило старухе.
Комната была убрана образа́ми отличного письма. Перед божницей горела хрустальная лампадка, за матицей торчали пучки трав, влажный пол был посыпан татарским зельем. За столом сидели гости, затянутые в жупаны, женщины были в кунтушах, хотя в хате стояла духота.
— Видно, доля у тебя счастливая, пане атаман: поминаем райцу!
— Царствие ему небесное!
— Славный был покойник — и швец и боец. Бывало, как выпьют со старым Галкой, так и заспорят. Покойник скажет: «Никто лучше меня не сошьет сапог». А Галка ему: «Брешешь, я лучше сошью». «Разве на слона?» — скажет покойник. «А тебе только на мертвецов шить!» — ответит Галка. Покойник его по загривку. Однажды бил он его, бил, пока Галка не опустил голову на стол. «Ой, кричит, убил человека!» Прислушались, а тот храпит. Уснул, сердечный.
Гости выпили за спасение души новопреставленного, и один сказал:
— Он уже с правдой, а мы еще с кривдой.
— Прошу я вас, дорогие гости, — сказал хозяин, — выпьем за здоровье пана атамана, а он нам расскажет, как там можется татарам. Видно, смирны стали, давненько не слышно их, а нам спокойно, только что платим коляды [Коляда – здесь: подать] пятнадцать гривен да справляем службу и постой пану подстаросте, а больших повинностей не несем.
— Да и сами ничего не получаем, — бросил гость, сидевший у порога.
— Потому у вас и валы в замке осыпаются? — спросил Кривонос.
— Это правда, пан воевода о том не думает: в частоколе свиньи дыры прорыли, а он и не беспокоится.
Теперь заговорили все сразу:
— Ему бы только унию плодить.
— На Братский монастырь насел.
— А ты, пане Трохим, говоришь — живем спокойно, — снова подал голос гость у порога.
— Что ты там знаешь, Микита? — пренебрежительно отвечал хозяин. — Твое дело — челн хорошо засмолить.
— А то знаю, что когда пан воевода приезжает в Киев, а с ним дармоедов без числа, то не кому-нибудь там, а нам, горожанам, приходится целых три дня довольствовать весь этот поезд. И то я хорошо знаю, что померное со всякого зерна и муки идет не на ратушу, а на монастырь доминиканский. А десятину рыбы с рыбного торга взимают ксендзы. И то еще хорошо знаю, что наши горожане, не имеют доступа никакого ни к одному из богатств — ни к лесным, ни к полевым, ни к сенным, ни к водным, а те богатства все у костелов. А не у костелов — так монастырские либо шляхетские, а жолнерам давай довольствие из года в год, да и немалое...
Хозяин не стал дальше слушать.
— Татары, отведи господи, как наедут, так не десятину рыбы — всю рыбу заберут и тебя самого с нею... Скажи, пане Максим: так уж спокойно на Диком поле или такой у нас воевода беспечный? Не раз и не два цеховые братчики сами замок подновляли, и еще подновим, чтоб только уберечься от татар, а он и пальцем не шевельнет.
Кривонос взглянул на гостей. На их лицах, раскрасневшихся от жары и оковитой [Оковитая - водка], отражалось одно желание: только бы их не трогали, а до остального дела нет. Он сжал челюсти так, что выступили желваки.
— Был я сегодня на рынке. Сидит торговка, а товара не видно. «Тетка, говорю, где же твой товар?» — «Подо мной, в мешке». «А что же у тебя в мешке?» — спрашиваю. — «Чертяки. Чертей продаю». — «А почем продаешь?» — «По три шистки», — говорит. — «Так выбери и мне, да получше», — «Э, пане, не беспокойся, говорит, какого черта ни возьмешь, все равно чертяка, друг друга стоят!»
Кривонос одним духом выпил чарку оковитой, а остатки плеснул под потолок.
Гости таращили осоловелые глаза, только Братыця, уставившись в стол, пожевал губами и сказал:
— Против правды не пойдешь!.. А я думаю: лежат мои сабли, и спроса на них нет, — может, и запорожцы уже обленились?
Гости все еще тужились уразуметь, к чему это им казак напустил чертей. Наконец старый бондарь толкнул локтем коваля.
— Он говорит на глум, а ты бери на ум. От казака всего ждать можно!
— А я знал одного, — сказал портной. — Так ему абы хлеб да одежа — и ел бы он лежа.
Цеховые браты переглянулись и насмешливо заулыбались, а жены их захихикали. Кривонос обвел их взглядом и едко заметил:
— Казак пьет не за то, что есть, а за то, что будет.
— А что же будет? Раз кармазины начинают уже заглядывать в Киев, добра не жди. Должно, обносились там, на Сечи, а турка трогать не смеют.
— Слепой сказал — увидим, а глухой — услышим!
Такой ответ не понравился гостям. Они уже раскумекали, что запорожец над ними смеется, и громко заговорили, но хозяин быстро налил чарку и снова поднял ее за здоровье Кривоноса.
— Пью за то, чтобы казаки с горожанами во веки веков в согласии жили. Вспомните, как гетман Конашевич-Сагайдачный, царствие ему небесное, отстоял веру православную и нам помог бороться с униатами. Заботами его и всего товариства Низового наш Братский монастырь и доселе держится. Это на пользу, что запорожцы про Киев не забывают, наведываются, а то снова сели бы нам на голову римокатолики.