Страница 21 из 132
— Что ты, батьку, невеселый? — сказал Кривонос Вериге. — А как невеста? Здорова ли?
— Дочка, Максим, еще вчера тебя ожидала.
— В лесу задержался. Эй, шинкарь!
— Что вельможному пану подать? — быстро выбежала Домна и игриво повела плечами.
— Шинкарь, слышишь? — загремел Максим уже так, что за другим столом вскочили крестьяне и гурьбой двинулись к двери.
Чапа высунул из боковушки только голову, — на нем уже была шапка.
— Разве мало шинкарки?
— Чапа! — удивился Кривонос. — Ты уже и здесь присосался? Оставь шапку! Не покаялся, значит, хочешь и дальше доносами промышлять? Вот злодюга, сколько беды вокруг себя плодит!
— Будет и на них погибель, — сказал угрюмый джура. — Сами на себя, обдиралы, беду накликают.
— А уж как разгневается казак — прощения не проси, — добавил второй, — не такие мы, чтобы прощать.
— Никуда не ходи, если не хочешь, чтобы и вторую ноздрю тебе вырвал. На мне ты больше заработаешь. Вот тебе, шинкарка, на сафьяновые сапоги! — и Кривонос бросил на стол мешочек с талерами. — Угощай жениха!
Чапа, пряча глаза, снял шапку и снова наклонился к бочке с водкой.
— А ты почему не садишься, Остап? — спросил Верига. — Ты аж осунулся за эти дни. Может, и тебе какая-нибудь сердце зазнобила?
— Зазнобила, да еще как! — сказал Кривонос, насмешливо улыбаясь.
Остап хищно сверкнул белками.
— Вот видишь, угадал. Поезжай лучше за невестой, а мы прямо в церковь прибудем.
Остап молча пошел к коню. В корчму, громко разговаривая, вошла гурьба шляхтичей — наверное, из свиты какого-нибудь магната. Смахнув посуду со столов прямо на пол, они громко закричали:
— Шинкарь, ставь мед! Сегодня за всех пан Чаплинский платит!
— Вот жох! Пусть придет, я его поцелую: такую красавицу отбил!
— Но если бы она не пожелала, то пан Чаплинский должен был бы телку вместо пани Елены целовать!
— Это бы ему больше пристало!
Все громко захохотали.
— Ну, цыган, чего переминаешься? Может, гостинца ждешь? — и длинноносый шляхтич вытащил из-за пояса пистоль. — Век наш крутки, выпьем вудки!
Подбежала, блудливо улыбаясь, шинкарка и начала собирать на стол.
Максим Кривонос, как только шляхтичи переступили порог, нахмурился, на его челюстях выступили твердые, как камни, желваки.
— Как засмердело здесь лащиками. На хутор больше не заявлялись?
— Я уже не о своем, а о хуторе Хмеля думаю, — ответил Верига. — Это же о нашем сотнике болтают панки... Ты не заезжал в Суботов?
— Завтра собираюсь. Надо и сотника на свадьбу пригласить.
— Не до свадьбы, верно, Богдану.
— А что случилось? Слыхал я, будто он с этим литвином, Чаплинским, покумился.
— В глаза — гож, а в спину — нож.
— Уже?
— Набег учинил на Суботов... — и Верига стал рассказывать все, что слышал.
Максим Кривонос одним духом выпил горилку, ударил кружкой о стол и с ненавистью взглянул на шляхтичей.
— Ну, так не будем зря времени терять!
Казаки встали из-за стола.
IX
В казацком городе Чигирине было более пятисот дворов. Вокруг пустынной площади ютились покосившиеся лавчонки и домишки горожан. За ними, над рекой Тясмином, тонули в зеленых садах беленькие казацкие хаты.
В кривом переулке находился дом сотенного хорунжего Лавы. Уже второй день здесь была необычная суета. Через двор к погребам непрерывно бегали девки, в саду расчищали дорожки, посыпали их песочком. Огонь на кухне пылал весь день. В печи на огромных сковородах жарились караси в сметане, колбасы из рыбы, крученики из муки, в кастрюлях загустевали на огне подливки из шампиньонов, сморчков и щавеля. Длинные листы румяных пирогов с грибами стояли уже на столах, а в саду, под грушей, на печурках варились постные борщи с карасями, холодные супы из вишен, малины и клубники.
Гордая пани хорунжева была известна на весь Чигирин своим гостеприимством и вкусными яствами. Сегодня она сама во все вникала и пробовала на вкус. Если бы не Петров пост, долго бы вспоминал Чигирин, как бездетный хорунжий Лава отпраздновал свадьбу племянницы, но и в пост гости должны остаться довольны всем. Хотя и не разрешалось теперь казаку в своем доме держать напитки, не только мед, водку, пиво, но даже и брагу, хорунжий все-таки тайком от корчмаря целую ночь гнал водку и сейчас, закрывшись в кладовке, разливал ее в кувшины и жбаны.
Ярина уже в третий раз примеряла платье, надевала на голову кораблик, обувала желтые черевички, но все это почему-то не радовало ее. Устало присела она к окну. На дворе ярко светило солнце, под окнами красовались пышные георгины, стрельчатые мальвы, ароматные чернобривцы, зеленый кануфер, широколистый любисток. Из-за густых деревьев выглядывала трехглавая церковка, а дальше, на горе, стоял замок старосты, обнесенный высокими валами. К нему вилась пыльная дорога, по ней скакал всадник.
Привыкшая к степным просторам и постоянной тишине, Ярина чувствовала себя в городе, как на ярмарке. От шума и суеты болела голова и почему-то тоскливо сжималось сердце. Может быть, потому, что еще вчера должен был приехать Максим, а его нет до сих пор. Всюду за ним охотятся паны, и если что случится в пути, так и знать никто не будет, как о тех гайдуках, которых зарыли на хуторе.
За спиной скрипнула дверь, и Ярина равнодушно оглянулась. На пороге стоял задумчивый, грустный Остап.
Ярина уже знала, что у Остапа есть нареченная в Корсуне, что он из Чигирина должен ехать к ней. Наверно, и она выглядывает своего суженого и так же, как и Ярина, сохнет и тоскует... Она соскочила с лавки и протянула руки. Глаза Остапа вспыхнули, заискрились, он судорожно засмеялся.
— Почему так долго? Где же Максим? — спросила Ярина сдержанно, хотя сердце билось как сумасшедшее.
Остап отступил, и лицо его перекосилось.
— Ты о Максиме думаешь?.. А я, Ярина... — Он вдруг упал на колени. — Единственная моя, неужто ты не видишь, что я тебя полюбил? Еще не поздно, верни Максиму слово, иди со мной под венец. Я шляхетского рода, я брошу, если хочешь, казацкую жизнь — лишь бы только быть с тобою. Ну, скажи хоть одно словечко!
Ярина смотрела на казака широко открытыми глазами, на ее губах то появлялась, то исчезала улыбка; она еще не понимала, шутит ли Остап, или говорит правду. И в ту же минуту подумала о другой дивчине, которая где-то глаза выплакала, ожидая суженого, а он, бледный, с перекошенным лицом, ползает здесь по полу. Кровь ударила ей в лицо.
— Встань... Вон! — с трудом выдавила из себя Ярина. — Ох, господи, да у тебя же невеста... Максим же твой товарищ...
Остап продолжал ползать на коленях за Яриной. Лицо его было страшным и жалким.
— От отца родного отрекусь, только скажи одно слово... Невмоготу мне больше...
Ярина уже овладела собой. Глаза ее засверкали, как холодная сталь, брови сошлись над переносицей.
— Хоть бы не позорил казацкую саблю — волочишь, как метлу. Встань! А любовью я не торгую, казаче!
Остап поднялся на ноги и посмотрел на Ярину уже исподлобья, злыми глазами.
— Ну, хорошо, я еще подожду, — и, словно пьяный, вышел из горницы.
Как только за ним закрылась дверь, Ярина упала головой на стол и горько заплакала. На что надеется этот казак? Может быть, он хочет избавиться от Максима? Если он изменил нареченной, то почему же не может изменить атаману? Тоска сдавила ей сердце. Ярина не находила себе места — садилась, вставала, прижимала руки к груди. Скорее бы пришел Максим, чтобы их навеки соединил закон! Ярина порывисто подняла голову, в комнате было душно, нечем было дышать. Она подняла раму окошка и облокотилась на подоконник.
В переулке стояла сонная тишина, слышно было только, как ползали по седым цветам чертополоха шмели. Вскоре раздались чьи-то шаги — кто-то шел посередине улицы. Поравнявшись с окошком, прохожий в коротком жупане и в шапке с султаном взглянул через палисад и, увидев в окошке Ярину, сначала замигал глазами, потом на его широком лице с приплюснутым носом расплылась радостная улыбка. Ярина тоже невольно улыбнулась, напряженно припоминая, где видела этого человека, который, наверно, знал ее и был рад встрече. Вдруг, в единое мгновенье, привиделся ей пруд... гайдуки пана стражника.