Страница 127 из 132
— Ба, какие усердные стали! — сказал один мещанин в измазанной мелом свитке, провожая попов глазами. — Чтоб следы замести. Я вчера в палатах архимандрита Тризны перекладывал печи, так у него полно шляхты. Всякой — и такой и этакой: и польской и нашей. Попрятались, а сами все подслушивают, высматривают.
Сами подсиживают гетмана, а для видимости ишь готовятся обед для него устраивать. Эх, напрасно Хмель не взял их всех под ноготь!
— Думаешь, снова паны голову поднимут? — спросил второй. — Тот иезуит, которого я утопил в Почайне, правда, кричал: «Мы еще покажем вам вольности!» И такой уж заядлый! Со дна вынырнул — и снова: «Мы еще с вас не одну шкуру спустим!»
— Сказано, не рад пан, что получил по зубам, так еще и брыкается. Напрасно казаки не передавили всех панов. В лицо скажу гетману: паны — как клопы, их надо огнем выжигать.
— Слух был такой — как выгоним панов, так с Москвой объединяться будем.
— А чего ж еще ждать! Чтоб вернулись назад да на кол посадили? Я слыхал, что Хмель и посла уже направил к московскому царю, чтобы под его руку...
— Дай-то боже! Перестали бы, может, всякие нехристи зариться на нас.
Пробежали назад санки с духовенством, и вскоре послышались радостные крики. Они начались где-то на Лыбеди, все ширились, ширились, пока не докатились до валов. Все повернули головы в сторону леса, но из-за холмов далеко нельзя было видеть. Наконец на дороге будто костер вспыхнул: на взгорье выехала казацкая старшина.
Впереди на белом коне ехал гетман Хмельницкий под малиновым знаменем, на плечах у него поверх красного кунтуша была широкая кирея, на голове — шапка с белым султаном, а за шалевым поясом булава и пистоль. Лицо его от волнения вытянулось и побледнело, а большие глаза неотрывно смотрели на собор святой Софии. За гетманом ехала казацкая старшина, одетая в пышные разноцветные одежды, в дорогих седлах, на породистых конях под попонами с гербами на углах. У каждого полковника в руке был пернач, а сотники ехали со своими значками. За ними везли опущенные знамена польских частей, добытые в битве под Пилявцами. А дальше выступало конное и пешее войско, которому конца не было видно.
Перед Золотыми воротами, среди моря радостных выкриков и слез, гетман остановился и окинул грустным взглядом разрушенные валы, остатки Золотых ворот, изуродованный еще Батыем храм Софии, руины Ирининской церкви, убогие хатки на месте княжеских палат, таких же убогих мещан и казаков, которые были рады запорожцам, как родным, и слезы выступили у него на глазах. В это время к нему подошел ректор коллегии Гизель и с чувством произнес:
— Слава рыцарям и богу хвала! Как Моисей вывел свой народ из Египта, так ты, православный гетман, вывел из ляшской темницы православных. В веках прославится имя твое за то, что ты заложил первый камень державы! — И закончил: — Alea jacta est [Жребий брошен (лат.)]. Теперь помни, ясновельможный гетман: periculum іn mога [Опасность в промедлении (лат.)]. И прими от своего учителя его скромные труды.
Гизель развернул пакет и подал три книги. Они были переплетены в сафьян, с тиснением, сделаны специально для гетмана. Тронутый таким подарком, Хмельницкий наклонился с седла и поцеловал руку своего бывшего учителя.
Монах не ожидал такой чести от гетмана и совсем растерялся. Потом вперед выступил с бумажкой в руках ученик богословского класса в длинной черкеске, похожей на подрясник, и бурсацким басом прочитал стихотворение:
Честь богу, хвала! Навеки слава днепровскому войску,
Что по милости божьей загнало за Вислу вояк польских
И арендаторов с ними; очистилась Украина,
А вера святая наша нерушима, добрая новина!
И наш стольный Киев, город украинский, над собою
Узрел ты в сиянии славы десницу с булавою
Доброго рыцаря, мудрого гетмана, Богдана славного,
Хмельницкого чигиринского, запорожца давнего...
Второй ученик прочитал вирши по-латыни, а еще один — на греческом языке, Хмельницкий любил поэзию и даже кивал головой в такт стиху. Тепло похвалил пиитов и тут же приказал Зорке щедро наградить коллегиум.
Приветствовал гетмана еще киевский полковник Кречовский, войт Ходыка и цехмайстер Трофим Братыця.
Оружейник уже узнал о смерти полковника Кривоноса и влажными глазами смотрел на саблю, выкованную ему в подарок.
Наконец гетман въехал через Золотые ворота в город, и сразу же на валах и в замке загремели пушечные выстрелы, снова зазвонили колокола во всех церквах, радостно, возбужденно закричали киевляне:
— Слава Хмельницкому! Слава гетману-освободителю!
Из Софийского собора на паперть вышел патриарх Паисий, за ним митрополит Косов и архимандрит Тризна с соборным причтом уже в облачении. Гетман Хмельницкий сошел с коня и подошел под благословение к патриарху. Патриарх осенил его крестным знамением.
— Да благословит бог твои деяния, пресветлый гетман! Тебя он избрал князем Украины-Руси и сделал своим мстителем за попранную веру православную греческую, за народ замученный. Будь мужествен и неутомим в борьбе за отчизну и сотвори начертанное, а бог всемилостивый поможет.
Гетман пал на колени, поклонился до земли и сказал:
— Dum spiro, spero [Пока дышу, надеюсь (лат.)], достопочтенный владыка!
Соборный хор громко запел «Многая лета», еще громче зазвонили колокола, еще сильнее загремел воздух от пушечных выстрелов. Тем временем войско проходило мимо Золотых ворот, сворачивало налево и по Боричевому узвозу спускалось на Подол.
Корсунский полк вел стройный, смуглый до черноты казак в дорогом кунтуше, а по правую и левую руку его ехали Петро и Саливон, оба так же нарядно одетые, с кривыми саблями, с пистолями за поясами и на добрых конях. Мария, увидев Саливона, обрадовалась ему, как родному, но все-таки замигала мокрыми ресницами.
— Жив наш казак! Матерь божия, какой ты стал видный!
Саливон тоже заметил Оридорогу с женой, повернул коня и поцеловал обоих в руку.
— А где же ваш атаман? — с укором в голосе спросил Оридорога.
— Схоронили атамана в степи у дороги. Всю ночь курган насыпали. Теперь кто бы ни шел, кто бы ни ехал — увидит курган, вспомнит Максима Кривоноса.
— А кто же это впереди?
— Нестор Морозенко. Любил его Кривонос, и мы его полюбили.
Никитин смотрел во все глаза, но ни среди пеших, ни среди конных он не видел ни Пивня, ни Метлы.
— Многие ли головы сложили, братцы? — обратился он к Саливону.
— Больше от мора погибло, — ответил Саливон. — Умер и Онисько, который у вас на хуторе бывал, — сказал он, опять обращаясь к Оридороге. — И брат Мартына, тот — кривой на один глаз.
— А не слыхал ли, казаче, — снова спросил Никитин, — что случилось с...
В это время с воза, катившегося за пешими, послышался возглас:
— Вон и Пронь стоит!.. Метла, смотри, из-за бороды выглядывает. Никитин!
Никитин чуть не подскочил от радости: на возу сидели в бабьих тулупах и в рыжих шапках из собачьего меха Пивень и Метла. Пивень одну ногу подвернул под себя, другую спустил с повозки. В таком же положении сидел и Метла. На ногах у них были хорошие юфтевые сапоги, будто из одного куска сшитые, да еще и с острыми носками. Такими нарядными Никитин видел их впервые.
— Ну, батюшки, слезайте, — сказал он, подойдя к возу. — У моей свахи целая сотня может остановиться.
Но казаки почему-то не спешили покинуть воз.
— Далеко это? Как повечереет, мы и придем.
— Живы-здоровы?
— Кабы не горилка, — сказал Пивень, — разве только на том свете и повстречались бы. Ты, Пронь, думаешь, мы это так себе, взяли, да и...
Метла заерзал на возу, как на горячей печи.
— Ты, Пивень, того, не того...
— А я разве что? Я не того... Пронь и сам понимает. — И он решительно вытащил затекшую ногу. Она была обернута в рваную тряпку. Тогда и Метла вытащил из-под себя тоже босую ногу.
— Народ мер, как мухи, — сказал, оправдываясь, Пивень, — а в долг ни капли не верит. Давай ей чеботы! Может, скажешь, не подлюга кабатчица?! Когда б не мор, да ужели б мы...