Страница 110 из 132
— Может, панове казаки не осмеливаются?
— Дозвольте, ваше преосвященство, огласить наши пункты.
— Но я своими ушами слышал, — выкрикнул разъяренный князь Любомирский, — что казаков подстрекал король!
В зале поднялся крик.
— Король подстрекал?
— Это измена!
В зале шум все возрастал, уже ничего нельзя было разобрать. Шляхтичи бросались друг на друга, бряцали саблями. Депутаты Хмельницкого из предосторожности тоже положили пальцы на рукоятки сабель, но тут подошел правитель канцелярии и повел их к боковой двери. Вешняк слышал, как огрызался канцлер Осолинский.
— Мне дела нет, что вы тут кричите... Надо было выслушать казаков до конца, тогда поняли бы, о чем речь... Мне дорога целость отчизны... А судить, кто изменник, будет король.
— Надо уметь пользоваться обстоятельствами, тогда и медведя можно заставить танцевать, — кричал с места Адам Кисель. — Правильно делает пан канцлер!
Когда казацкие послы очутились за дверьми зала, Вешняк спросил у правителя канцелярии:
— На этом, вашмость, можно считать нашу миссию законченной?
— Теперь ждите ответа.
— Как долго?
— Сколько того захотят паны сенаторы, — сухо сказал правитель и, не попрощавшись, ушел.
V
Каждое утро гетман Хмельницкий спрашивал писаря Зорку:
— Не вернулись? — и, не ожидая ответа, прибавлял: — Засиделись казаки, засиделись. Сколько ты, вашмость, ехал до Варшавы?
— Двадцать четыре дня, пане гетман.
— Засиделись.
Гетмана беспокоила и судьба его депутатов и слухи о посполитом рушении. К войне он был готов: уже сейчас в его армии было больше сорока тысяч казаков, а они все прибывали. Чуть не целый полк привел с Подолья храбрый полковник Иван Богун, из Полтавы прибыл со своими казаками Мартын Пушкарь, с Волыни Небаба — всё полковники, прославившиеся не в одном бою сметливостью и храбростью. Теперь вставал другой вопрос — как снабжать армию? Война, как известно, имеет жадную глотку и широкую пасть. До сих пор пользовались закромами панских имений, но ведь они ничем не пополняются: крестьяне поголовно бросают серпы и идут толпами на призыв Хмельницкого, чтобы навсегда избавиться от рабства, стать вольными казаками. Сено стоит некошеное, хлеба осыпаются.
Сегодня опять прибыла куча повстанцев с берегов Ворсклы. Генеральный обозный, увидев, что все они пешие и вооружены только вилами и косами, сказал сердито:
— У себя дома воюйте с панами; нам нужны не рты, а воины!
— Повоевали уже всех — и панов и католиков, пане полковник! — гордо крикнул их атаман.
— А чем кормить вас будем? Возвращайтесь по домам!
Повстанцы ушам своим не верили. Атаман, все еще в возбуждении, возразил:
— Да по торбе сухарей каждый имеет!
Но генеральный обозный даже не дослушал его, повернулся и пошел к себе в канцелярию.
Повстанцы наконец уразумели, что их не принимают. Мечта стать казаками вдруг развеялась. Они стояли растерянные, беспомощные, пока наконец один со злостью не ударил шапкой оземь.
— Не я ли говорил: когда это кармазины были свитке родня? Идемте, люди...
Но в это время на крыльцо вышел разгневанный Богдан Хмельницкий и властно крикнул:
— Стойте, люди! Верно это, в обозе у меня трудно с хлебом, а умные говорят: хлеб родит солдата. Надо кому-то и на земле работать, а то, если все хлопы станут казаками, и нам и вам есть нечего будет! Но раз уж вы пришли помогать Хмелю шляхту бить — последним куском поделюсь. Идите к писарю, пускай заносит в список.
— Вот это казак! Это наш! — радостно зашумели повстанцы.
Генеральный обозный все это слышал из окна и встретил Хмельницкого насупившись.
— Пане гетман, подобрали же все, что было вокруг.
— Ты говорил, с Московщины идут обозы с хлебом.
— Но ведь за этот хлеб надо деньги платить, а мы еще своей монеты не чеканим. А войну, говорят, выигрывает тот, у кого до конца остается талер в кармане.
— У польских панов и на нас талеров хватит. А если уже крайность подходит, не будем мешкать с наступлением. Наше имущество — это вражеские обозы. Прикажу, чтобы и в поход ничего с собой не брали. Сам поеду только с переметными сумами.
— На днях должны прибыть из Москвы пушки. Может, подождем, пане гетман?
— В пути встретим. А сейчас займемся дипломатией. Пане Зорка, садись и пиши.
— От полковника Кривоноса гонец прибыл. Может, пан гетман сначала его выслушает?
— Что привез?
— Повстанцы полковника Головацкого взяли Гомель. Вырезали больше трех тысяч панов и рендарей.
— А белорусов не обижают? С хлопами не ссориться!
— Говорит, хлопы и там уже против панов воюют, а не то к нам пристают!
— Хорошо, потом послушаем, а сейчас почитаем письмо.
— Прошу прощенья, пане гетман, еще не все.
— А чего ты мнешься?
— Полковник Кривонос передает, будто наших послов в Варшаве посадили на кол!
— Что? — Хмельницкий схватил за грудь худощавого Зорку и так тряхнул его, что у того голова чуть не оторвалась. — Повтори, что ты сказал?
— Но...
— Моих послов на кол? — кричал Хмельницкий с налитыми кровью глазами. — Это они так трактуют мои мирные предложения? Думают, Хмельницкий испугался? Ну, коли так, погодите же! Где гонец?
Гонец передал гетману письмо, но о делегатах сказал, что слухи эти недавно пошли в войске полковника Кривоноса, а правда ли это — неизвестно.
На другой день войско выступило из Чигирина. Каждый полк отличался от другого цветом знамен и жупанов. Войско все было на сытых конях, у каждого казака — сабля и пистоль, а в первых сотнях еще и копья, на которых полоскались цветные флажки. Позади, на лафетах и просто на возах, везли больше пятидесяти пушек, везли пули и порох.
Только двинулись с места, кобзари заиграли новую песню:
Гей, не дивитесь, добрые люди,
Что Украина восстала,
Что за Дашевом да под Сорокой
Множество шляхты пропало...
Песня была звучная, пелась легко, говорила о сегодняшних боях казацких, и ее подхватывали все полки. Эхом раскатилась она по степи. Заслышав песню, селянские хлопцы кидали косы, рыбаки оставляли сети в воде, а сами, кто как стоял, бежали на звук песни, чтоб присоединиться к казакам или хоть взглянуть на гетмана. Он ехал впереди, а по левую руку его — Тымош. Это был уже настоящий казак, с таким же мужественным, как у отца, лицом, хоть оно и было изрыто оспой. Хмельницкий, стараясь перекричать песню, говорил ему:
— Ислам-Гирей с тобой хорош, дорога тебе знакома, будете просить, чтоб и на сей раз хан помог нам конницей. Скажите, армии теперь с повстанцами сто тысяч, а понадобится — и двести выставим. А Украина, считай, вся уже очищена от поляков.
— А коли спросят, можно ли брать на Украине ясырь? — спросил Тымош.
У Хмельницкого, как от судороги, искривилось лицо, он помрачнел и ответил не сразу:
— Теперь чуть не каждый посполитый стал казаком, терпеть больше не станет. Впереди лежит Польша, недалеко доскакать, а на Украине уже и брать нечего.
— В прошлый раз нашли. Люди до сих пор не могут тебе этого забыть, батько.
— У них свое горе болит, сын, а у меня — всей Украины. Хану письмо я напишу из Росавы. Мои послы чтобы не унижались: сам султан турецкий уже распытывает о наших планах.
После трехдневного перехода Хмельницкий стал лагерем у Росавы. Тут его встретил пан Вольский, посланец из Варшавы. Он привез письмо от сейма и на словах известил о том, что сейм постановил послать к казакам коронных комиссаров.
— Это для чего же? — сердито спросил Хмельницкий. — У меня и пленных комиссаров хватает! Ты мне, вашмость, скажи, что сделали с моими депутатами?
— Пане гетман, — ответил испуганно Вольский, — я привез вашей милости от пана Вешняка письмо. А что после того сталось — знать не могу.
В письме Федор Вешняк коротко оповещал о том, что объявлено посполитое рушение и что одновременно сейм решил начать с казаками переговоры о замирении. Главным послом назначен Адам Кисель. А потому, пока польские послы не вернутся в Варшаву, казаков, верно, не отпустят. У Хмельницкого отлегло от сердца, но шляхтичу он сказал все так же сердито: