Не измени себе

Впрочем, к чему гадать. Если есть у Павла намере­ние подложить ему свинью, он не преминет это сделать сегодня. В этом Борис теперь не сомневался.

Между тем приближалось начало заседания ученого совета. Доклад свой с кратким пересказом положений новой книги Борис хорошо знал, потому и не было нуж­ды его повторять. А вот желание понаблюдать за клуб­ным залом, хорошо ему знакомым, не ослабевало. Что же все-таки привлекло всех этих людей? Неужели только сенсационность ситуации — недавний рабочий защищал докторскую. Видимо, только это. Вряд ли кто-либо, кро­ме оппонентов, глубоко анализировал его книгу. Дай бог, чтобы внимательно прочитали автореферат. И за то спасибо.

Еще раз он внимательно окинул взглядом зал. Наро­ду прибавлялось. Вот слева обособленным островком усе­лись его товарищи по заводу. Среди них он увидел и Же­ню, хотя она и дала слово, что не придет на защиту, что­бы у нее «не разорвалось сердце на мелкие кусочки» от волнения и страха. Чуть впереди сидела «комсомолия института».

И опять Дроздову пришлось удивляться. Он увидел вошедшего в зал Дениса Чулкова. Вот так сюрприз! Но тут же встревожился: как у него со здоровьем? Начал вглядываться… — с палочкой ходит или без нее? Денис шел без палки.

Ай да молодец! Добился все же своего. Вот бы сейчас к нему, обнять, растормошить.

Но было уже поздно. На сцену один за другим стали выходить из-за кулис члены ученого совета. Заспешили в зал и те, кто не успел найти себе место.

И вот все стихло. Профессор Резников поднялся с ме­ста и объявил заседание ученого совета открытым.

5

Доклад Дроздова был рассчитан на час, говорил же Борис уже почти два часа. Николай Афанасьевич и про­фессор Протасов советовали Дроздову по возможности обходить острые углы, а если уж это невозможно, то не вступать в открытую полемику с признанными авторите­тами. Но… он, что называется, закусил удила… Зал уже через полчаса был наэлектризован и возбужден до пре­дела, то тут, то там поднимался шум, Николай Афанась­евич порой болезненно морщился, когда диссертант, оторвавшись от текста, выходил на те самые «острые углы».

Борис видел, как остро воспринималась его речь соб­равшимися, что своими крутыми определениями он, будто рашпилем, проходит по нервам своих друзей, особенно Резникова, хотя и сознавал, что все это может очень до­рого ему обойтись, но и не мог изменить взятого тона. В него будто бес вселился.

Он смахивал тыльной стороной ладони пот со лба. Го­лос его уже не выдерживал напряжения. И вот концов­ка…

—   Должен сказать… Вернее, я глубоко убежден, что если мы в ближайшие полтора-два десятилетия решим проблемы модернизации производства, страна наша сде­лает невиданный, гигантский скачок. Но об этом надо говорить, и говорить громко, а не замалчивать наболев­шие проблемы. Общество наше в состоянии решить лю­бые из них, какими бы трудноподъемными они ни каза­лись. В народе есть пословица: глаза страшатся, а руки делают. Мудрость эта складывалась веками, поэтому она по своей значимости приобретает политическое содер­жание.

Наступила тишина. И вдруг грянули дружные апло­дисменты. Профессор Резников медленно поднялся, гроз­но озираясь, явно осуждая за неподобающее поведение присутствующих на заседании ученого совета. Но чем грознее становилось его лицо, тем оглушительнее, словно наперекор председателю, хлопали заводские товарищи Дроздова и окружение доцента Протопоповой.

—  Товарищи! Товарищи! Здесь же не представление.

Но что мог сделать один человек с разволновавшимся

залом! А тут еще представители завода стали поднимать­ся и аплодировать стоя. Вслед за ними поднялась Алла Васильевна, комсомольцы, а потом уже и другие. Гул аплодисментов возрастал. Резников обернулся на при­сутствующего здесь представителя Высшей аттестацион­ной комиссии, перевел взгляд на ректора. А те друг за другом развели руками, что они-то могли поделать? И Резников сам стал аплодировать. Именно это уступ­чиво-деликатное поведение председателя, пожалуй, и утихомирило зал, все стали усаживаться на свои места.

Наконец наступила тишина. И профессор Резников, по обязанности председателя ученого совета, поднял го­лову, опять сдержанно улыбнулся и вполголоса произ­нес:

—  Так и хочется сказать: позвольте ваши аплоди­сменты принять за единодушное одобрение всего того, что изложил уважаемый товарищ Дроздов.

Зал разразился смехом. Но шум тут же утих.

—  Но слов этих сказать я не имею права, потому что у нас заседание ученого совета, а не торжественное соб­рание.

С места поднялся заместитель секретаря парткома завода Сергей Петрович Кириллов.

—  А если блестящие идеи вызвали всеобщее одобре­ние и восхищение талантом соискателя ученой степени, это может отразиться на решении Высшей аттестацион­ной комиссии?

—  Позвольте уточнить. В нашем вузе мне доверена честь исполнять обязанности председателя ученого со­вета. За действия ВАК, к сожалению, ответственности не несу и от его имени говорить не могу. Поэтому позволь­те заданный вопрос оставить открытым. Пользуясь своим правом председателя, предоставляю слово официальному оппоненту профессору Василию Васильевичу Протасову.

Протасов в своей речи дал высокую оценку диссерта­ционной работе Дроздова, но, сделав несколько незначи­тельных замечаний, осудил Бориса Андреевича за острую полемичность сделанного им доклада.

Примерно такую же оценку диссертации дали и другие оппоненты. Все они неизменно не одобряли полемичного тона соискателя.

—   Но неужели же диссертант обязательно должен бубнить как пономарь в старину? — это опять Кириллов подал голос.

Зал снова оживился.

В это время один из троих пареньков, сопровождав­ших Зыкова, вышел в проход, подошел к сцене и про­тянул Николаю Афанасьевичу записку. Резников взял ее, быстро прочитал и тотчас передал представителю ВАК. Тот пробежал ее глазами, неопределенно пожал плечами и молча возвратил записку председателю.

—  Товарищи! Слово просит токарь-скоростник Павел Порфирьевич Зыков.

Зал примолк. В группе Протопоповой стали перегля­дываться, раздался шепоток: «Кто это Зыков?» — «А кто его знает. Сейчас скажет».

Павел Порфирьевич, еще больше раздобревший с тех пор, как в последний раз его видел Дроздов, твердо шел по проходу. Он не озирался ни вправо, ни влево. Смотрел строго перед собой, но, наверное, вряд ли что или кого видел. Он солидно, неторопливо поднялся по короткой боковой лестничке, неся под мышкой пухлую перепле­тенную рукопись, переложенную бумажными закладками, и книгу Дроздова, также с закладками. Вот он нетороп­ливо устроился на трибуне, извлек из кармана листки, отпил глоток воды из стакана. И только рука выдавала его отчаянное волнение, она дрожала.

Наконец Зыков поднял объемистый том и показал его залу.

—  Дорогие товарищи! Это вот и есть главный труд моего уважаемого земляка, старого товарища, с которым мы когда-то в тридцатом году вместе прибыли в Москву. То, что я сегодня сообщу вам, конечно же, неприятное и печальное событие. Но, товарищи, я это обязан сде­лать. Моя рабочая совесть не позволяет мне молчать.