Страница 5 из 100
И захотелось тут Доброславу стукнуть ромея по лоснящейся от поросячьего жира сопатке, но сдержался… А больше всего захотелось повидать в этих темных чащобах белого как лунь старика-жреца Родослава, что возжигает жертвенный огонь перед любимым поселянами божеством Световидом, который вырезан из векового дуба и которому поклонялись не только покойные отец и мать Доброслава, но и деды и прадеды.
Через час, упившись, ромей Фока свалился в сенях на подстилку из медвежьей шкуры и захрапел. Доброслав остатки пиршества отнес в избу, забросал костер землею, накинул на плечи душегрейку, взял в руки палку с железным наконечником, перекинул через плечо саадак[17] и пошагал в гору, к смешанному лесу. Сделав несколько десятков шагов, обернулся, чтобы убедиться, что велит Фока не проснулся и не следит за ним.
Свистели суслики, торчком стоящие возле своих норок, и не прятались, завидев идущего мимо Доброслава, словно чувствовали, что не убивать их шел он, что не греховные мысли роились в его голове. Светлые грезы являлись Клуду в эту минуту…
Он видел себя тринадцатилетним, в белой длинной рубахе, с венком из полевых цветов на голове, вместе с наряженным отцом на великом празднике Световида. И было это пятнадцать лет назад… И жрец Родослав был тогда не седым стариком, а красивым, статным черноволосым мужчиной.
Этот праздник устраивался в конце месяца серпеня[18], 25-го числа, когда с полей увозили на гумно последний хлебный сноп. И не молотили его цепами, а, распушив, подбрасывали вверх, на ветер. Тот подхватывал соломинки и разносил их окрест. Отец говорил:
— Слава Световиду, сын, убрали хлеб, теперь я могу водить тебя к жрецу Родославу, который станет вкладывать в твою голову умные мысли. Он — человек, знающий и людей, и все живое на земле, знает богов и природу. Умные мысли в человеке что огонь в очаге поселянина — они греют его и в доме, и в пути… А тебе, сынок, предстоит, как вырастешь, долгий путь к Борисфену. Запомни мои слова и внимай речам Родослава.
Будто ведал отец будущее, будто знал о судьбе своей и сыновней тоже. Может быть, его слова о пути на Борисфен и не крепко запали бы в душу мальчика тринадцати лет, если бы их не вбили с кровью в самое сердце…
Распушили свои последние хлебные снопы поселяне, прибрали гумно, украсили ветвями ольхи избу и сени, посыпали лесной травой полы, нарядились в лучшие одежды и со своими домочадцами, с полевыми цветами в руках и венками на головах, отправились к густому смешанному лесу, что рос на киви[19] и где сейчас стоял и встречал их, в белом одеянии, с золотым ободком на лбу, стягивающим черные как смоль волосы, Родослав со своей дочкой Мерцаной, ровесницей Доброслава.
А чуть сзади поселян, идущих к своему божеству, гнали пастухи стадо быков и овец. Скрипели телеги, на которых везли караваи хлеба, бочки с пивом, настоянным на меду, и вина в больших баклагах.
Доброславу впервые разрешили присутствовать на этом празднике, но он уже знал от отца, что стадо это, собранное от каждого дыма — двора — по быку и овце, предназначалось в жертву Световиду и для угощения на мирском пиру. А если бы русы собирались воевать, то впереди стада к жертвенному месту вели бы под уздцы шесть белых коней…
У лесного храма Световида этих коней ставили по два в ряд и на некотором удалении. К каждым двум привязывали по копью, но на такой высоте, чтобы лошадь могла перешагнуть. И тогда выводили священного коня, тоже белого, на котором по ночам якобы ездит само божество побеждать своих врагов и на которого, кроме верховного жреца, никто сесть не смеет. Даже волосинку из его гривы или хвоста под страхом смерти не выдернет…
Еще с вечеру жрец оставлял этого коня всего вычищенного, но поутру иногда находили его запотелого и грязного… Значит, Световид в поте лица сражался на нем. И по тому, как больше или меньше умучена лошадь, заключали — быть легкому ратному успеху или тяжелому. А потом пускали коня перешагивать копья, привязанные к бабкам ног шести лошадей, и по его поведению тоже определяли исход воинского предприятия. Ежели священный конь, ведомый за узду жрецом, начинал шагать с правой ноги и легко, не спотыкаясь, перешагивал копья, значит, быть благополучию. В противном случае даже войну не начинали.
Но крымские поселяне русские уже давно ни с кем не воевали… Поэтому в стаде, ревущем и блеющем, и не слышалось конского ржания.
И вот он — лесной храм Световидов, из зеленых веток и лап ельника, и сам бог, поражающий детское воображение, вырезанный из дерева огромной величины. Бороды он не имел, на голове завиты кудри, одежда короткая. В левой руке держал лук, в правой — рог из металла. При бедре имел меч, в стороне висели седло и уздечка.
— Смотри, отец, у него четыре лица! — воскликнул Доброслав.
— Тише, малец, тише… Это лицо на каждую сторону света по одному и на каждое время года. А сколько их у нас? Молчишь. Знай, что четыре… Север, юг, восток и запад. И времен года четыре. Богини: Зимцерла — весна, Зимерзла — зима. А есть еще лето и осень. Но для них богов не придумано, потому что в эти времена поселяне больше всего трудятся и поклоняться им некогда… — И, уловив в своих словах святотатство, отец усмехнулся и сказал: — Помолчи, сынок, осмотрись…
К лесному храму все прибывали и прибывали люди. Они приветствовали друг друга, улыбались. Среди них были молчаливые мужчины и их жены, еще не потерявшие своей красоты, со светлыми волосами, подобранными под кокошники, и со смеющимися голубыми глазами, так и стреляющими озорными взглядами на молодых парней, девушки с толстыми косами, в длинных сарафанах из тонкого полотна, купленного на шумных торжищах Херсонеса у какого-нибудь сарацина[20] или купца из Ширвана.
К отцу Доброслава подошел высокий с могучей грудью человек. Они поздоровались на старорусский манер, ударяя друг друга по плечам кулаками, а не пожимая руки, как это было принято у ромеев.
— С праздником тебя, Волот[21], — сказал отец великану.
— Мирослава тоже здесь. Как и обещал, привел ее… Вон там, рядом с дочерью жреца, посмотри.
Отец бросил быстрый взгляд в сторону, а потом смущенно перевел на сына. В последнее время он не раз говорил Доброславу, что ему нужна мама. Ту, родную, уже не воротишь, из владения Перуна еще никто никогда не возвращался. Мальчик слушал, понимал, что в доме обязательно должна быть женщина, но всякий раз при этих словах отца на его глаза навертывались слезы.
А за неделю до праздника их сосед Волот, кузнец, подковывая их лошадь, сказал отцу:
— Мирослава — моя родственница, живет в Суроже, молодая вдова, муж у нее был рыбаком и утонул в море. Детей завести не успели. Будет тебе хорошей женой, а Доброславу матерью… Я за это ручаюсь. Вот скоро приедет, и я приведу ее на капище к лесному храму.
Теперь и Доброслав взглянул туда, где стояла убранная цветами дочь верховного жреца Мерцана, и рядом с ней увидел молодую красивую женщину, тонкую в талии, с широкими бедрами и белой длинной шеей. Лоб у нее высокий и чистый, и вся она в предвкушении праздника и томительной встречи так и светилась, и грудь ее под тонким полотном вздымалась часто и трепетно. Глаза ее, большие, чуть подведенные сурьмой, золотисто блестели, и молодица вызывающе поглядывала в их сторону…
— А эта женщина — моя будущая мама? — тронул Доброслав за локоть отца. — Какая красивая!
Волот громко расхохотался, а отец легонько стукнул ладонью по голове сына. Доброславу тоже стало весело, и он, сорвавшись с места, бросился в гущу своих сверстников и ребят постарше, собравшихся на поляне, чтобы помочь взрослым носить для жертвенного костра все, что может гореть… Плотники, шумно переговариваясь, сооружали помост: ладили на четырех вкопанных в землю столбах сбитый из досок щит, на котором с лихвой могла бы уместиться любая изба поселянина.
17
Саадак — общее название лука в чехле (налучье) и колчана со стрелами.
18
Серпень — август.
19
Киви — слово сарматского происхождения, означает высокий холм.
20
Сарацин — араб, мусульманин, агарянин.
21
Волот — великан.