Белые лодьи

Запах крови помутил сознание Буки. Она, не думая больше ни о чем, кинулась под ноги раненого животного… Вдвоем с волком они быстро одолели его. Во время борьбы волку некогда было обращать внимание на собаку и удивляться ее появлению. Только тогда, когда животное уже лежало с перегрызенным горлом, он, уперев в окровавленную тушу свои мощные лапы с когтями черно-бурого цвета, будто впервые увидел Буку и, сверкая желтыми породистыми глазами, зарычал на нее, оскалив страшную пасть. Бука, хотя ей страшно хотелось есть, покорно отошла в сторону.

Волк отбежал к старому дубу, где с вывернутым брюхом лежала его подруга, облизал красным большим языком ее открытые глаза, в которых застыл предсмертный мученический ужас, и снова взглянул на Буку, жавшуюся к кустам орешника.

Обглодав передние ноги оленя, зверь отошел и мотнул головой в сторону Буки, как бы приглашая и ее отведать положенную ей часть добычи.

Бука приблизилась к мертвому животному и с наслаждением впилась зубами в шею. Волк спокойно наблюдал за собакой. Потом подошел к Буке и лизнул ей окровавленный кончик носа…

На другой день рано утром местные жители видели, как, мощно выкидывая вперед ноги, бежали по берегу Индола, почти касаясь телами друг друга, волк и собака, направляясь в противоположную сторону от Понта Эвксинского.

2

Рано утром к избе Клуда прискакал один из велитов тиуна и тупым концом дротика постучал в дверь:

— Эй, огнищанин Клуд, открывай!

Через некоторое время в окно высунулось улыбающееся лицо хозяина.

— Доброе утро, Фока, — поприветствовал Доброслав. — Подожди, я сейчас.

Ромей Фока мог довольно сносно изъясняться с русами — во время их второго после новгородского князя Бравлина похода на византийский город Амастриду, расположенный восточнее Константинополя, он еще молодым попал в плен и прожил почти три года на берегах Борисфена. Потом его выкупил тиун и заставил служить.

Доброслав обрадовался, увидев велита Фоку, а не его напарника Аристарха, который по-русски только и мог сказать, карауля дом тиуна: «Отойди! Зарублю!», а делая побор с поселян, говорил: «Мног давай! Давай мног!» Русские смерды и прозвали его Давай Мног.

Клуд вскоре появился на пороге в постолах[13], умытый, со смеющимися голубыми глазами, со светлой бородой, В руках держал каравай хлеба.

— А я смотрю в окно, на коне — ромей, а услышал от него наше слово заветное — огнищанин — и сразу сообразил: значит, приехал ко мне велит Фока… Он знает, чтоэто слово означает для русского поселянина. — И Доброслав протянул ромею каравай.

У Фоки лицо засветилось гордостью — уважил хозяин дома, и не только уважил — похвалил.

— А как же не знать… Вы, язычники, бережете очаг, свой огонь бережете. Огниско, по-вашему — огнище… Значит, дома владетель и есть огнищанин… Очага владетель… И помню, как богач Никита, у которого я в плену жил, при повороте солнца на лето в разведенный огонь бросал хлебные зерна и масло лил. А сам водил головой туда-сюда и выпрашивал у пламени обилия в доме и плодородия на полях… А мы — работники — жались за его спиной и ждали, когда он нас за стол посадит. Только раз в году и сажал за стол, а в остатнее время кормил, словно собак: кость бросит — и гложи…

От горького воспоминания у ромея глаза сверкнули злобой, он ударил по рукам Клуда, и каравай хлеба покатился к пустой собачьей будке.

— Вот что, Клуд, велено тебе прибыть к тиуну. С Меотийского озера[14] прибыли солевары со своим товаром, повезешь в Херсонес к протосфарию. Так что меняй свои постолы на кожаные чаги, бери коня, лук, стрелы — и поедем.

Доброслав встрепенулся:

— Послушай, Фока, а как же поросята? Я только что их купил. Хотел из них больших свиней откормить и продать… А теперь?.. Подохнут поросята с голоду без меня.

— Ты же никогда жадным не был, Клуд, что с тобой? — попенял Доброслава ромей.

«Знал бы ты, велит, — про себя подумал Клуд, — что деньги мне на дорогу надобны…»

— Изба, вишь, обветшала. Хотел поправить.

— А-а-а, это другое дело. Вот возьми. — Велит протянул Клуду один милиариссий[15]. — Режь своих поросят, жарить будем. До вечера у нас есть время. Поедим, поспим — и поедем. Остальное мясо, что не съедим, с собой возьмем.

— Ты, Фока, меня за глотку хватаешь… — встряхнув на ладони серебро, пробурчал Клуд, прикидывая, не проторговался ли. — Может, еще одну монетку подкинешь?

— Что ж, колдун, могу и подкинуть… плетей! — закрутился на лошади ромей, накручивая на кулак поводья уздечки. — Давай живо! Да накорми лошадь!

Но на Клуда этот окрик не особенно подействовал. Так же как и тогда, когда велит выбил из его рук каравай хлеба. Доброслав потеребил свою бороду, сверкнул глазами из-под мохнатых бровей, будто царапнул по лицу солдата, и пошел в хлев. Рассуждал по дороге: «Знаешь, что меня не так-то просто обидеть… Тиун накажет, если пожалуюсь. А у других поселян ты, ромей, не то что поросенка — быка заколешь и даже фолла[16] не кинешь…» Вынес из клети охапку сена. Фока слез с лошади, привязал ее у ворот. Она стала жевать сено, а Доброслав позвал с собой велита.

Через минуту-другую в хлеву раздались пронзительные крики подсвинков, и вскоре оттуда вышли Клуд и Фока, держа в руках за задние ноги зарезанных поросят, из шей которых бежали струйки крови. Бросили тушки на кучу соломы, приготовленную для костра. Фока, вытирая руки, сказал:

— Вот ответь мне, Клуд, что такое свинья? Животное… А кровь у нее такая же, как у человека. Чудно!

Доброслав повернулся и пошел в избу за кремнем и кресалом. В сенях пробурчал под нос:

— Сам-то хуже свиньи… Уж знаю тебя! Поглядеть бы, какая кровь из тебя брызнет, ромейская каналья…

— Ты чего бормочешь, колдун? — вскинул голову грек на открытую в сени дверь.

— Своему богу молюсь.

— Молись, молись… Только бог-то твой поганый и вера ваша языческая поганая… Духовной святости в вас нету, оттого и живете, как поросята. Будто в хлеву… Другое дело — мы. У нас светлые храмы и каменные дома.

Доброслав обернулся, но ничего не сказал.

Зажгли костер. Опалили щетину. Потом Доброслав принес два железных прута, насадил на них тушки поросят, соорудил над огнем два треножника. Начали жарить.

Когда поросята покрылись золотистой корочкой, Фока подмигнул Доброславу и попросил вина. Клуд слазил в погреб, вытащил деревянную баклагу. Разлил вино по ковшам — себе чуть-чуть, велиту по самый край. Протянул ковш греку:

— На, Фока, пей за помин души моих поросят.

Ромей засмеялся, сказал:

— Это я люблю… пить!

Выпил, крякнул, впился зубами в сочный кусок мяса. Между пальцами и по углам рта потек жир. Довольно щуря глаза, велит стал вспоминать, похваляться:

— У богача Никиты двор находился у самого озера, заросшего камышом. Знаешь, с такими коричневыми початками. По вечерам, в ветер, бьются они друг о друга, словно в глухой барабан Водових ударяет. Вы же, русы, верите в озерного черта. Якобы живет он на дне, в тине, волосами заросший, имеет человеческое лицо, а вместо ступней у него копыта… Правильно я говорю, Клуд? — спросил, хмелея, ромей и сам себе ответил: — Правильно… Водових ваш людей в озеро заманивает. Действительно, находили потом некоторых работников в камышах мертвыми, да думаю, что не Водових их заманивал, а они сами бежали от злого хозяина и тонули… Злющ был, собака. Бил палками каждый день… Только скажу тебе, Клуд, те, кто в Водовиха верил, и погибали… А я — наоборот, отъедался… — Ромей захихикал и опорожнил ковш до дна. — Хозяин Никита, чтобы озерная нечисть успокоилась и не скреблась по ночам в стены избы, вешал с вечеру на ворота кусок мяса и воловий пузырь с вином. А я подкрадусь в темноте, мясо съем и вино выпью… Утром все радуются — Водових поужинал, добрым стал, теперь не будет высовывать из камышей мохнатую рожу и просить: дескать, подай… Я хожу посмеиваюсь над дураками, вроде тебя… Знаю, что и ты также в водяную нечисть веришь, и в своих деревянных истуканов веришь… Тоже мясом их кормите, только мясо это съедают птицы и лесные звери. Потому что деревянных истуканов вы в темных чащобах прячете.

13

Постолы — мягкая обувь.

14

Меотийское озеро — так звалось тогда Азовское море.

15

Милиариссий — серебряная монета.

16

Фолл — мелкая медная монета.