Камеристка

— Теперь создали свой собственный революционный трибунал. Он состоит из прокурора и двенадцати судей. Они подвергают заключенных допросу, который почти каждого превращает в виновного. Как может защищаться один человек, стоящий как бедный грешник перед силой, превосходящей его в тринадцать раз, которая приписывает ему ложные подозрения и догадки. К тому же даже не позволяет ему высказаться и не разрешает пригласить свидетелей в свою защиту.

Старик был очень возбужден, таким я его редко видела. Глаза у него свирепо сверкали, а меховая шапка криво сидела на голове. Торговец старым железом принял близко к сердцу смерть своего племянника Жюльена.

Одним из худших инквизиторов был пользовавшийся дурной славой гражданин Фукье-Тевиль, чьим хлебом насущным являлись массовые приговоры, как одобрительно писал «Друг народа». Он сам называл эти побоища «чистками».

— Теперь помощники палача уже не разбирают гильотину, — смогла рассказать я, вернувшись после одной из своих прогулок по Парижу. — Нет смысла ее снова все время собирать.

Во время своих походов я всегда была одета как бедная жена рабочего; так я могла спокойно ходить по улицам. Охота на слуг знати велась безжалостная. Жертвой революционного трибунала стали примерно две тысячи восемьсот человек. Эту печальную судьбу разделил и некий месье Мишель. Он кончил жизнь на гильотине, потому что был когда-то кучером королевы.

Иногда приговоры выносились слишком медленно.

— Судьи тратят очень много времени на свои ненужные совещания, которые ни к чему не ведут, и кроме того, они отпускают слишком многих подозреваемых на свободу, — недовольно говорил Жорж Дантон. У моего старого друга детства, хотя и юриста и демократа, очевидно, было очень странное понимание права. Марат подсчитал, что оправдали примерно две тысячи двести человек, и для него это было много.

«Я за то, чтобы публичное возмездие имело большую эффективность, и кроме того, я выступаю за ежедневную квоту на казни», — заявлял он в «Друге народа». Чтобы справиться с потоком смертных приговоров, приказали построить дополнительные гильотины и разослать их по всей стране в отдельные департаменты, чтобы удовлетворить их потребность в машинах для убийства.

Кто позволял себе критиковать революционный трибунал, кто не надевал трехцветную кокарду, кто давал убежище не принесшему присягу священнику, очень рисковал.

Как раз против последних выступали с особой жестокостью, так как восстание в Вандее еще не закончилось. Напротив, оно распространялось, как пожар, и перекинулось на Бордо, Лион и Марсель. Всюду бунтовщики поднимались против Конвента в Париже, где и так тысячи казнили для острастки.

По осторожной оценке, около сорока тысяч человек в провинциях лишились жизни, гораздо больше, чем в столице при режиме террора.

Париж, мой горячо любимый и одновременно ненавистный Париж, превратился в кровавый кошмар. Гильотина между тем странным образом действовала на народ. Кровавые казни стали ежедневными, и у женщин стало модным украшать себя миниатюрными гильотинами. Самые любимые гильотинки висели на шеях, колыхались в ушах. Мужчины, не желавшие отставать в моде от дам, стригли волосы и брили себе затылки a la victime, как это делал палач, прежде чем отрубить голову преступнику. Даже пели песни о «Святой гильотине».

Глава сто одиннадцатая

Сразу за рыночным павильоном на площади Алигр начиналась улица Теофиля Русселя, и здесь находилась гостиница «Красный барон», из которой 14 июля 1789 года был дан сигнал к штурму Бастилии. Волнения в этом квартале начались уже давно.

Фобур Сент-Антуан, соединяющая площадь Бастилии с площадью Нации, в последние годы старого режима считалась рассадником революции. Многие потайные задние дворы застроенного квартала являли собой отличные укромные уголки, где встречались смутьяны и преступники всех мастей. Здесь мог каждый, у кого нелады с законом, спрятаться от полиции.

— Но этого практически не бывает, — сказал папаша Сигонье, — все воры привыкли решать свои споры между собой. Полиция — общий враг.

Здесь же жили и маленькие люди. Я часто навещала бывших камеристок и служанок, которые нашли приют в своих семьях, когда их господа отправились в изгнание. Многие занялись проституцией, чтобы заработать себе на жизнь. Эта профессия процветала также и во времена революции.

Союзные армии и английский флот все плотнее стягивали кольцо вокруг Франции. Неделями стояла невыносимая жара.

В Тампле ночами было душно, как в парнике, и королева, когда около двух часов ночи явилась полиция, даже не проснулась. У чиновников был приказ доставить вдову Капет на допрос. Мария-Антуанетта натянула черное вдовье платье и выслушала обвинение: она — враг Франции, ее ждет судебное разбирательство в революционном трибунале. До начала процесса ее поместили в Консьержери. Это означало разлуку с детьми, золовкой и последними доверенными лицами.

Что произошло в последние недели жизни Марии-Антуанетты, могла рассказать гражданка Розали Ламорлье, которая здесь впервые встретилась с заключенной номер 280. Мадам Розали была вдовой повара, который некогда состоял на королевской службе. После его смерти — он уже как монархист стал жертвой гильотины — она получила место надзирательницы в Консьержери. Ее мать была известная хозяйка кабачка и моя хорошая знакомая.

— Я ее не узнала, — сказала Розали, когда ее вели по мрачным коридорам тюрьмы в свете нескольких смоляных факелов. Она была высокая и худая, одета в черное платье, очевидно, видавшее лучшие времена, и двигалась с осторожностью пожилых людей, суставы у которых окостенели. Один из стражников, сопровождавший ее, называл ее «мадам сорока».

Я нашла поведение этих парней просто позорным, хотя никогда не испытывала симпатии к королеве. Мне стало ее жаль.

— Камера, которую отвели заключенной, была мрачным, холодным помещением размером в десять квадратных метров. Пол был каменный и неровный. Крошечное окно даже днем почти не пропускало свет. Обстановка скудная: узкая кровать с соломенным тюфяком, грязная ширма, два старых плетеных стула с дырявыми сиденьями да маленький дубовый стол с поцарапанной столешницей. Обои местами клочьями свисали с голых каменных стен. Но больше всего ужасал запах плесени, скопившийся в древних стенах. — Розали надолго замолчала, потом продолжила: — Заключенная с удивлением рассматривала ужасную дыру; при этом она не замечала ни меня, ни надзирателя, который сидел за маленьким столом и записывал ее имя в реестр заключенных. Стражник взял из рук королевы маленький узелок, в котором находились все ее пожитки. Каждый предмет чиновник тщательно заносил в список.

Среди вещей Марии-Антуанетты находился альбом с волосами ее детей и ее казненного супруга, арифметическая таблица, которой она пользовалась для занятий математикой с сыном, шкатулка для шитья, маленький портрет так жестоко убитой принцессы Ламбаль, шаль на холодные дни и катехизис.

Эти несколько вещей и жалкая одежда, которая была на ней, — вот и все земное имущество королевы Франции. На ее худых пальцах все еще болтались три золотых кольца, а на исхудавшей шее на тонкой золотой цепочке она носила золотые карманные часики. Эти часы она повесила на гвоздь в стене.

Наконец надзиратель внес все в свой список. Теперь я осталась наедине с заключенной номер 280; она улыбнулась мне и начала раздеваться, чтобы провести остаток ночи. Черное платье она аккуратно сложила на стуле. Потом, смертельно усталая, легла в нижнем белье на кровать, которую я незадолго до ее прихода застелила чистым бельем, — продолжила Розали. — Горе и бесконечные страдания измотали эту женщину. По отношению ко всем она оставалась вежливой и дружелюбной, как бы грубо с ней ни обращались.

— Королева скрывала свою ущемленную гордость и гнев за хорошим воспитанием, — считал герцог де Рабульон, друг мадам Франсины. — Никогда она не опустилась бы до одного уровня с теми, кто теперь плохо обращался с ней.