Камеристка

Увидев истекающие кровью разорванные останки своей самой любимой подруги, королева упала в обморок. Эти ужасные действия, развязанные новой волной ненависти к Людовику XVI, его жене и сторонникам, позже должны были войти в историю как «сентябрьские убийства».

Законодательное собрание самораспустилось, как уже объявляли, 20 сентября и освободило место для нового правительства, так называемого Конвента. Первым официальным действием его было провозглашение 20 сентября 1792 года первым днем нового летоисчисления.

— Следовательно, можно предположить, что господа приравнивают ужасные дни убийств к рождению Христа, — ужаснулась графиня дю Плесси.

Теперь мы писали первый славный год Французской республики.

Глава сто шестая

Мадам Турнель и ее дочь, мадам дю Плесси, нескольких камеристок, в том числе и меня, а также мадам Кампан перевели в женскую тюрьму Сальпетриер, чтобы создать больше мест в Тампле для элитных заключенных. Из конторы надзирателя сделали временный зал заседаний суда, а во дворе заключенных сгоняли, как стадо баранов. Как пьяницы среди нас находились, так и благородные дамы и честные слуги. Один надзиратель заверил мадам Турнель, что позаботится, чтобы с ее молоденькой дочерью не случилось ничего дурного.

— Я искренне желаю этого малышке. Может, в хорошенькую девушку влюбился какой-нибудь член Конвента, — шепнула мне на ухо моя госпожа.

Мы, кто постарше, уже распрощались с жизнью. Обвинения зачитывал неуклюжий негодяй с лицом висельника и в красном якобинском колпаке. Не давая никому возможности что-нибудь сказать в свою защиту, сразу объявляли приговор. Почти всегда он гласил «виновен», а это означало смертную казнь.

Исполнение приговора нам приходилось наблюдать самолично: убивали безжалостно прямо у всех нас на глазах. Пара крепких стражников заставляли приговоренных встать на колени, хватали их за волосы и наклоняли их голову вперед, так что они почти касались лицом булыжников, которыми был вымощен двор. Оголенный затылок помощник палача неумело терзал большим топором, каким мясники забивают быков. Было почти правилом, что требовалось несколько ударов, пока жертва лишалась головы. Это зрелище походило на кошмарный сон: крики ужаса остальных заключенных смешивались с животными криками преступников, чья кровь и осколки костей брызгали на многие метры вокруг. Большинство молило своих палачей о сострадании, но задачей тех было убивать, а не миловать.

Мы стояли во дворе больше пяти часов и наблюдали за этим ужасом, прежде чем мадам Франсину, графиню дю Плесси, урожденную Монморель, потащили на трибунал. Моя госпожа старалась сохранить достоинство. Текст обвинения, которое на этот раз читал остроносый карлик с желтым крысиным лицом, был совсем коротким. В принципе ей, собственно, вменяли в вину только ее рождение в дворянской, к тому же довольно скромной семье. Официально она не состояла ни на службе у королевы — это, очевидно, суду было неизвестно, — ни у короля. Она была только гувернанткой дофина и его сестры, а детей не обвиняли в предательстве. Следовательно, это наказанию не подлежало. К огромному нашему удивлению, народный суд вынес оправдательный приговор, который распространялся и на меня. А потом произошло нечто совершенно непостижимое. Те же самые народные судьи, которые просто так приговорили к смерти тысячи людей, окружили мою госпожу, сердечно обнимали ее и меня, как будто мы были их лучшими друзьями. Они действительно поздравляли нас с освобождением. Несколько провожатых должны были эскортировать нас к городскому дворцу мадам Франсины на Жарден де Люксембург, чтобы с нами не случилось «ничего дурного на неспокойных улицах Парижа». Один из судей еще и сказал:

— Я советую вам, мадам, покиньте Париж, прежде чем в город войдут союзные войска пруссаков и австрияков. А то вам снова придется несладко.

Мадам Франсина очень любезно поблагодарила его. Мне же она сказала:

— Мне союзники ничего не сделают. Напротив, моя задача оставаться рядом с королевой и, если возможно, выполнять свой долг по отношению к дофину.

В который раз графиня предложила мне оставить службу у нее, но я, как всегда, отклонила это предложение.

Я искренне тосковала по Жюльену Лагранжу, этому искреннему человеку, который так бессмысленно лишился жизни в Тюильри. В тот день он хотел отправиться к своему дяде, папаше Сигонье, но слишком поздно вышел из дворца и попал в руки бушующей черни.

Я долго старалась не думать о судьбе Жюльена. Сначала насильственная смерть моего ребенка, потом ужасная гибель любимого. Я намеренно прогоняла мысли о происшедшем, но долго это не могло продолжаться. Я должна была посмотреть в глаза кровавой действительности, а это было возможно только в Париже. Вопрос, который я настойчиво задавала себе, звучал так: «Это из-за меня всех, кто имеет со мной дело, постигает несчастье?»

Мадам Франсине, моей умной и всегда заботливой госпоже, я обязана своей новой жизненной энергией.

Я и сегодня все еще люблю ее.

1793 год начался неплохо для нашего нового правительства, Конвента. К большому удивлению всех, революционным войскам действительно посчастливилось при Вальми остановить продвижение герцога Брауншвейгского. Вдруг дело приняло иной оборот. У некогда таких трусливых, полностью деморализованных французских солдат, появилась энергия. Они с воодушевлением бросились навстречу нападавшим и вынудили союзников отступить. Газеты захлебывались от восторга. Они говорили только о «стратегическом гении наших офицеров» и о «героизме наших храбрых солдат». Прошли шесть недель, и наша армия вдруг стала одерживать одну победу за другой. Она не только выкинула австрийцев и пруссаков из Франции, но даже проникла в Бельгию, куда отступили враги.

Королева устало провела рукой по лицу:

— Признаюсь, сейчас я окончательно теряю всякую надежду на спасение.

Король сдался уже давно.

Мадам дю Плесси, после того как другая дама из свиты королевы серьезно заболела, снова вернулась на службу у наследника престола. Так мы обе опять стали жить в Тампле.

К счастью, там была маленькая библиотека, и король мог ею пользоваться. Он долгими часами читал сочинения Тацита, Плутарха, Буффона,[74] Монтескье, Вольтера и Дидро. На последнем этапе своего земного существования Людовик стал настоящим книголюбом. За несколько месяцев он проглотил сотни книг. Кроме того, он взял на себя важную задачу: он преподавал своему сыну латинских классиков. За короткое время, которое ему было отпущено, его величество очень сблизился с дофином.

Сантерр был состоятельным буржуа; он занимался не только пивоварением, которое становилось все популярнее. С мая по октябрь солодовня простаивала, и деловой Сантерр преобразовал ее в баню. Деревянные лохани служили теперь ваннами.

В обычных ушатах можно было только сидеть. В солодовых лоханях Сантерра можно было вытянуться, а это существенно повышало удовольствие от ванны. Все, кто хотел не только помыться, но и получить удовольствие от купания и мог себе это позволить, ехали в пригород. Вскоре среди аристократов стало модой купаться у пивовара Сантерра, даже если самого его они считали примитивным и жестоким пролетарием. Вода имела нужную температуру, об этом заботились молодые хорошенькие банщицы. За дополнительную плату они добавляли в воду лавандовое и розовое масло, так что в помещении распространялся приятный аромат, который расслабляюще действовал на тело и душу. После ванны сильный банщик или девушка баловала их кожу особым маслом, а также разминали мышцы. В тот момент самым популярным стало масло из еловых или сосновых иголок, которое великолепно пахло лесом и природой.

Так как я интересовалась составами всяких кремов, мазей и масел для кожи, то охотно сходила бы туда разок, чтобы пошпионить. Когда я рассказала об этом своей госпоже, она жестко сказала:

74

Сотрудник «Энциклопедии», критик феодализма и его идеологии (Прим. пер.).