Без права на покой (сборник рассказов о милиции)

—   

Иван Николаевич! — оторопело вымолвил Ген­надий. — Что вы? Он же член Союза кинематогра­фистов!...

—   

Не знаю, как это ему удалось, а то, что до тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года он был офице­ром охраны колонии в Красноярском крае и был с треском изгнан без права работы в органах, — это факт. И, между прочим, изгнан по подозрению в скупке у заключенных краденого золота. Только доказательств прямых добыть тогда не удалось. Ну, я думаю, мы этот пробел восполним. Больно уж много совпадений: Чуба­ров сидел в той же колонии, съемочная группа — вся из «выпускников» того же «учебного заведения».

Бутурлин долго работал пилотом в Красноярске, регу­лярно летал к нам в город. Нет-нет, гуси-лебеди, пока вам не ходить в киногероях, не надейтесь. Он весело засмеялся.

Нелетная погода

Совершив ряд преступлений, связанных с хищениями социалистической собственности, члены этой банды закономерно поставили себя в оппозицию к нашему обществу, его законам и морали. Эта закономерность привела их к решению совершить новое, может быть, самое гнусное свое преступление...

Из приговора

Георгий Георгиевич увлекся. Бросив плащ на подлокотник кресла, он пристроился на другом, не заботясь о том, что может помять свой светлый, с искор­кой, хорошо сшитый костюм, и снова и снова гонял одну и ту же магнитофонную запись. Только что бархатный голос Трошина допел песню о нелетной погоде, и Орбелиа­ни торопливо нажал кнопку перемотки, возвращая песню.

— 

Да будет тебе, Георгий Георгиевич, — поморщился Гнедых. — Сколько же можно?

—  

Нет-нет, это ты напрасно, — торопливо сказал Орбелиани. — Ты вслушайся, Аркадий Семенович. Это же целая философская программа...

И снова послушно запел бархатный голос Трошина:

-Вот опять нелетная погода, Вот опять легла на солнце тень. Кажется, что ждем уже полгода — Так он долог, мутный этот день.

Орбелиани вдруг порывисто стукнул ладонью по руке Гнедых:

—  

Слушай, слушай вот это место...

Но взревут моторы однотонно, Разгоняя волнами траву, И с аэродромного бетона Мы рванемся прямо в синеву, Мы рванемся в небо, обгоняя Ваши медленные поезда. ...А пока все дождь и дождь без края, Мелкая холодная вода.

Щелкнула кнопка, магнитофон замолчал. Орбелиани выжидательно уставился на Гнедых, пытаясь определить его впечатление. Тот усмехнулся:

— 

Чего глядишь? Пожалуй, что-то в ней есть... Не понимаю, как у нас, — он резко подчеркнул «у нас», — пропустили такую песню?

—  

Ну! — обрадованно воскликнул Орбелиани. — Я же говорю: настоящая философия. Представь: сколько их сейчас ползет, этих поездов, — медленных, обязательных, деловитых, притянутых, как магнитом, к колее. Ни сантиметра влево, ни сантиметра вправо, только в за­данном направлении — и никуда иначе. О, они ползут в любую погоду, приспособлены к любым климатическим изменениям. Что бы ни случилось, какие бы ни подули ветры, они придут к своей цели точно по расписанию. По заранее — и не ими самими, а кем-то для них — со­ставленному расписанию. Они иногда запаздывают, и тогда их немного ругают. Но уж зато никогда не приходят быстрее — за это составители расписаний могут быть спокойны. И не рванутся раньше срока — тоже будьте уверены.

...Георгий Георгиевич возбужденно взял со стола бутылку, налил две рюмки, протянул одну спокойно слушающему кинорежиссеру:

—  

А мы сидим, сидим... И все-таки мы рванемся в синеву, пусть они знают! Выпьем мы за самолеты, старина!

Аркадий Семенович взял рюмку, бережно зажал ее в ладонях, согревая. Потом негромко заметил:

—  

Ты поэт, князь. Жаль. Наш век не любит поэтов. Они ему вроде бы ни к чему. Но тост мне нравится, только с уточнением: без всякой символики, выпьем за его буквальный смысл.

Прихлебывая, мелкими глотками опустошил свою рюмку.

—  

Ну-у, — разочарованно протянул Орбелиани. — Ты невыносим, Аркадий Семенович. Нет ничего пошлее подчеркиваемого практицизма.

Гнедых засмеялся:

—  

Разве что подчеркиваемая духовность. Но имей в ви­ду, старичок: без моего практицизма мы с тобой ни в какую синеву не рванемся. И вообще, даже по твоей символике выходит: для нас с тобой здесь всегда погода будет нелетной! Что, съел? — Он снова засмеялся.

—  

Слушай, Аркадий Семенович! — вдруг тревожно заговорил Орбелиани. — Я вот что хочу сказать тебе... Ну, если все обойдется, конечно... Может, не стоит больше искушать судьбу? А? Раз уж не получилось...

Гнедых холодно взглянул на него.

—  

И что? — резко спросил он. — Будем сидеть в своих норках и дожидаться смены погоды? Так она не сменится, это любому дураку ясно. Или, может, восстание поднимем, привлечем широкие массы подпольных миллионеров и пойдем свергать Советскую власть, а? Что, очень доходчивый лозунг: нам, миллионерам, жить в такой стране неудобно, развернуться негде. Вполне можем пробиться до ближайшей кутузки.

—  

Странный у тебя юмор, — заметил Орбелиани.

—  

Ничего странного: юмор висельника. Князь, князь, не узнаю тебя. Стоило нам столько лет рисковать, мыкаться, поганое золотишко грести. Что от него толку, если оно под печкой валяется? А ведь это же власть, слава, роскошь, положение, в конце концов. Стоит только перешагнуть пустяковую полоску на земле — и другой мир! Впрочем, не так важно, что другой, сколько то, что ты в нем — властелин, а не слуга. В качестве слуги я тоже капитализм не принимаю! — Он улыбнулся. И сразу посерьезнел: — И вообще... с чего ты взял, что все уже обошлось? Ты так надеешься на этого дурака Чубарова?

—  

Он не дурак! — хмуро сказал Орбелиани. — И дело не в этом. Зачем ему признаваться? Для чего ему смертная казнь...

—  

Это-то я понимаю. Да уж больно они там насобачились, наши славные чекисты. Черт их знает, с какой они стороны зайдут.

Орбелиани пренебрежительно махнул рукой.

—  

Не преувеличивай, Аркадий Семенович. Вспомни наших мальчиков. Такое дело — детям доверяют.

—  

Щенки, — добродушно согласился Гнедых. — Толь­ко знаешь что, князь? Поверь моему опыту — породистые щенки. Мы с тобой их сейчас как угодно проведем, завтра тоже, а послезавтра они нас за руку схватят. Там сидит такой, скажу я тебе, доберман-пинчер — этот Хлебников. Он, я думаю, их специально натаскивает на этом деле.

Гнедых внимательно поглядел на Орбелиани, слушаю­щего со снисходительным видом, и вдруг поднялся со стула, заходил по комнате.

—     

Слушай, князь, а знаешь, какая диковинная мысль пришла мне в голову? Ты уверен, что крутишь этими мальчиками, как хочешь. Так?

—  

Ну? — Орбелиани раздраженно хмыкнул. — К чему это ты?

— 

А вот к чему: ты можешь сейчас четко, загибая пальцы на руке, перечислить мне, ка-ку-ю информацию ты получил от них? А?

—  

Как это какую? — возмутился Орбелиани. — Хотя бы ту, что Чубаров держится на допросах крепко. В конце концов, отсутствие новой информации по делу Чубарова — это тоже информация, причем самая желательная для нас. Разве не так?

—  

Так-то оно так... Но меня смущает, что, кроме разговоров обо всем на свете, всяких там печек-лавочек, мы от них ровно ничего не узнали. Даже об аресте этой тети Насти узнал я сам, просто увидел ее в управлении. Понял? А ты уверен, что они ничего не узнали про тебя?

Орбелиани изумленно уставился на Гнедых.

—  

Они? Про меня? Ты думаешь?..

Гнедых с досадой хлопнул ладонью по коленке.

—  

Князь, князь, тебя, как всегда, подводит самоуве­ренность. Вбил себе в голову, что ты самый умный, самый тонкий, самый хитрый. А если это не так? Если Хлебников разгадал твой интерес к делу Чубарова и, видя твое внимание к этим мальчикам, подсунул их тебе, как наживку? Будьте, мол, спокойны, дружба с милицией, ничего опасного для вас нет. А сам ходит кругами вокруг нас, факты собирает, да и мальчики его глядят в оба, изучают нас. Что? Так не может быть?