Без права на покой (сборник рассказов о милиции)

— Все? — осведомился Алексеев. — Артист из вас, прямо скажу, неважнецкий. Во всяком случае, гораздо хуже, чем я ожидал.

—  Еще дождетесь, — тяжело дыша, зловещим тоном пообещал Курасов, — дождетесь, ответите за все! И за применение физической силы, и за словесные оскорбления.

Это был его конек — грозить. А еще — отрицать все и вся. И на первом, и на последующих допросах у следова­теля то с подчеркнутой сдержанностью, то впадая в истерику, твердил:

—  Ничего не знаю. Ни в чем не виноват.

Утопающий хватается за соломинку. Курасов лгал и изворачивался, чтобы хоть на день, на час отдалить ту страшную минуту, когда, леденя в нем кровь, сурово, неумолимо прозвучит: «Именем РСФСР...».

Следствие затягивалось. Только напрасно думал Курасов, что это результат его умственных ухищрений. Затягивал следствие Ковалев. Пока он находился на свободе, пока грабежи заканчивались благополучным дележом добычи с последующей обильной выпивкой, он мог хорохориться, мог даже дерзить своему лидеру — все-таки они были свои люди, из одной шайки. Теперь, оказавшись за решеткой, не находил себе места, затравленно метался по камере. Из всех ее углов мерещи­лись немигающие зеленоватые глаза, наяву и во сне слышал леденящий душу голос: «Спалиться — умри, а держи язык за зубами. Расколешься — из-под земли достану».

«Нет, — скрюченными пальцами сдавливал себе горло Ковалев, — нет, нет!».

Ему так хотелось жить! И брал на себя вину за все кражи, даже за те, в которых не принимал участия. Лишь бы выгородить Курасова, лишь бы не попасть под дуло его обреза. Но если шила в мешке не утаишь, то и от оче­видных фактов без конца отнекиваться не станешь. Тем более пусть и с опозданием, однако до сознания Ковалева дошло: о каждом из «специалистов» по сейфам работники милиции имеют обширные сведения. Заметно поубавил ему твердость духа и обыск. Как надеялся Виктор на его благополучный исход, ведь награбленные деньги спрятал вроде бы надежнее некуда. А нашли! Забрались на голубятню, извлекли из ящика засыпанные кормом для беспородных сизарей и благородного турмана две трехлит­ровые стеклянные банки. На одной банке по красочной этикетке «Томатный сок» химическим карандашом было выведено «моя», на другой — «Венькина». В обеих — тугие пачки трешек, пятерок, десяток.

— Прогресс! — невесело пошутил Переславцев, пере­давая герметически закупоренные банки Алексееву. — При царе горохе монеты в глиняной кубышке держали...

Деньги пересчитали, оказалось: в «моей» — восемь тысяч семьдесят пять рублей, в «Венькиной» — семь тысяч тридцать.

«А сколько же у Курасова и, главное, где они?» — в который раз задавал себе безответный вопрос Алексеев.

То, что у Курасова должны быть немалые деньги, сомнения не вызывало. Он не пропивал их, как это делал его родной братец, не тратил на случайных женщин, как Гайданов, не разбазаривал на разные радиопогремушки, как Ковалевы, в то же время при дележе брал себе за «старшинство» значительно больше. А брать было из чего. В составленном несколько месяцев спустя «Обвинитель­ном заключении по обвинению Курасова В. В. и других» говорилось: «Общая сумма материального ущерба, нане­сенного государственным организациям и отдельным гражданам, составляет 100 048 руб. 38 коп». Однако обыск следовал за обыском, а обнаружить награбленные деньги не удавалось. В конце концов было решено проверить каждый метр приусадебного участка. Двинулись с мино­искателем и сразу же сигнал: есть! Копнули лопатой подталивую почву и извлекли... изъеденный ржавчиной лемех от допотопного плуга. Потом пошли пустые банки из-под консервов, кусок рельса, моток проволоки, зубья сломанной бороны — все что угодно, кроме денег. Верну­лись снова в дом, в сарай, в амбар — результат прежний: пусто.

Курасов ехидничал:

—  Ищите, ищите, до второго пришествия Христа, кхе- хе-хе, еще далеко.

— Да нет, — парировал Алексеев, — управимся раньше.

Наверное, в десятый раз вошли в слесарку, где при первом же обыске изъяли обрез с патронами и орудия грабежа: «фомку», ножовки, ножницы по металлу, мешки... В углу громоздились железные заготовки, похожие на круглые пеналы толщиной с руку взрослого человека. Их тоже до этого неоднократно осматривали, ощупывали — ничего, можно бы оставить и в покое. Но Попов не оставил.

—  Понянчусь-ка еще...

Стал сосредоточенно, не спеша перекладывать заго­товки с руки на руку и насторожился: одна оказалась вроде бы легче, хотя по размеру не отличалась от остальных. Почудилось или в самом деле? Принес железяку из затененного угла к верстаку, на который бил через окно прямой свет. Здесь и лупа не потребовалась, было видно невооруженным глазом, что поперечная риска с волосок разделяет заготовку на две неравные части. Попов, затаив дыхание, ту часть, что короче, осторожно- осторожно повернул против часовой стрелки. «Пенал» открылся. В высверленной в нем полости лежали сверну­тые в трубочку сторублевые бумажки.

— Ну вот, гражданин Курасов, — укоризненно пока­чал головой инспектор, — а вы говорили: до второго пришествия.

Курасов намеревался что-то ответить, но что — осталось неизвестным. Он, как рыба, выброшенная штормом на сушу, лишь беззвучно разевал рот и жадно- жадно ловил воздух. Рушилось все, рушились усилия всей его преступной и омерзительной жизни.

Впрочем, одновременно ожесточенно и отрешенно подумал Курасов, была ли она у него, жизнь-то? Подобно дикому зверю, избегал дневного света, из дома выходил на промысел крадучись, по ночам. Выворачивая чужие карманы, очищая чужие квартиры, оставлял после себя людям горе, слезы, а порою и кровь. Делал вид, что никого не боится, однако постоянно дрожал: вот сейчас подойдут, вот щелкнут наручники. Не знал успокоения даже во сне, вскакивал с кровати в обильном поту, рыча, метался по комнате. Но если это и есть жизнь, то будь она трижды проклята, будь проклята! Только что же тогда получается, тогда зачем он родился на белый свет? Тогда, выходит, была права та подольская старушка следователь, которая пыталась все наставить его «на путь истинный»? У вас, говорила, молодой человек, вся жизнь впереди, сделайте ее осмысленной, нужной людям. Одуматься, говорила, исправиться никогда не поздно.

Чушь! И жизни не было, и впереди ничего нет! На Уголовном кодексе зубы съел, не хуже юристов знает, получит теперь ни больше ни меньше — на всю катушку[3]. А ему не двадцать первый, как было в сорок восьмом. Так что если бы и захотел одуматься, поздно. Уже поздно... Выйдет на свободу под семьдесят. Дотянет ли?

А вообще та божья старушка была занятная, разными там изречениями мудрецов была напичкана, сыпала ими без запинки. Особенно любила цитировать этого, как его, ну, такая коротенькая фамилия...

Курасов охватил лицо широкими ладонями, покачива­ясь взад-вперед, стал вспоминать. И вспомнил Гёте:

Без пользы жить — безвременная смерть...

«Смерть?»

Ему хотелось выть волком. Но недаром, видно, сказано, что привычка — вторая натура. Он лгал даже себе, лгал, пытаясь убедить себя, что никакой разницы нет, живет ли человек с пользой или без нее. Все равно ведь умрут и те и другие. Какая же разница?

А такая. Люди, подобные Курасову, исчезают бесслед­но. Были — и нет. У других жизнь продолжается и после них. В построенном доме. Во вспаханном поле. В тропинке, проторенной к роднику...

Вечный бой

Вместо эпилога

Весна 1979 года на Средней Волге выдалась необыкновенно дружной. Она враз взломала лед и вместе с ним клокочущие вешние воды унесли накопившийся за зиму строительный мусор, разный хлам, слизнув все это с освобожденных берегов. fОставляя за собою пенистый след, по бездонной и неоглядной глади богатырской реки двинулись величественные многопалубные электроходы, обгоняя чаек, помчались торпедообразные «Ракеты» и «Метеоры», трудяги-буксиры потянули баржи. Со стороны Жигулей, подернутых синеватой дымкой, ветер- хлопотун нес в город настоенный на цветах и разнотравье неповторимой сладости запах, в зеленых рощах само­забвенно пели иволги, из зачарованных кустов сирени рассыпалась соловьиная трель.

3

Курасов не ошибся, он был осужден на пятнадцать лет.

(Прим. автора*).