Страница 3 из 46
Он ушел в спальню. Жена постояла немного в столовой и поболтала с хозяйкой о маринованном луке; потом разговор перешел на шерстяное белье, и из минутки вышло полчаса. Она пошла к спальне и послушала; внутри было тихо и ботинки стояли у двери. Она постучала, никто не ответил. Тогда она отворила дверь и вошла.
Он спал!
На следующее утро оба сидели за кофейным столом; у мужа болела голова. У жены был какой-то беспокойный вид.
— Фу, какой кофе! — сказал он с гримасой.
— Это бразильский, ответила она.
— Ну, что же мы сегодня предпримем? — сказал он и вынул часы.
— Спроси себе бутерброд вместо того, чтобы ворчать на кофе, заметила она.
— Да, я это и хочу сделать, и к нему немного водки. Это от вчерашнего шампанского. Брр!..
Ему подали ликер и бутерброд, и самочувствие его несколько улучшилось.
— Теперь мы пойдем на Лотсберг и посмотрим на вид оттуда.
Они встали и пошли. Погода была прекрасная, и небольшая прогулка доставила удовольствие, но когда они стали подниматься на гору, ей не хватало дыхания и колена её плохо сгибались. С тем, что было прежде, нельзя было даже и сравнивать. Потом они шли по лесной поляне. Трава была давно скошена и убрана, цветов нигде не было видно. Он стал говорить о тюремной инспекции, она — о детях. Они прошли еще немного, молча; он вынул часы:
— До обеда остается еще три часа, сказал он и подумал про себя: «Что же мы будем делать всё это время?»
Они вернулись в отель, и он взялся за газету. Она улыбалась и тихо сидела рядом с ним. Обед прошел в молчании. В конце она завела разговор про прислугу.
— Ах! Ради Бога, оставь меня с этой горничной в покое.
— Мы сюда приехали не затем, чтобы браниться.
— Браниться? Да разве я бранился?
— Ну, и я тоже нет!
И опять наступила опасная пауза — как бы сейчас приятно было присутствие третьего лица: детей, например. Этот tète à tête становился неуютным. Он чувствовал укол в сердце, когда думал о милых часах вчерашнего дня.
— Пойдем на дубовую горку, где растет земляника, — предложила она.
— Ну, землянику-то мы вряд ли найдем — ведь осень.
— Это ничего, пойдем.
И они отправились, но разговор не клеился. Она пыталась найти предмет для разговора. Но внутри всё засохло, тема не находилась. Она знала все его взгляды и не соглашалась с многими из них. Кроме того, она скучала по дому, хотела к детям. Ведь это ж нелепо бегать здесь всем на смех и к тому же еще браниться. Наконец, они остановились. Жена устала. Он оперся о палку, дожидаясь возможности высказаться.
— О чём ты думаешь? — спросила она, наконец.
— Я? — он почувствовал, что гора свалилась у него с плеч. — Я думал о том, что мы уже стары, мамочка, мы уже сыграли нашу роль и должны быть довольны тем, что было. Если и ты думаешь так, как я, то поедем сегодня с вечерним пароходом домой. Хорошо?
— Я об этом думала всё время, мой хороший, и ты можешь поступить, как хочешь.
— Итак, решено, мы едем домой. Ведь теперь не лето, а осень…
— Да… уже осень!
И с легким сердцем они пошли назад. Однако же он чувствовал себя уязвленным таким прозаическим оборотом дела, и искал удовлетворения, подыскивая психологически-философское разъяснение всему этому.
— Видишь ли, мамочка, — сказал он: — моя любовь (слово было слишком сильно сказано), моя привязанность к тебе с течением времени проделала известную эволюцию. Она развилась, так сказать, усложнилась, так что целью её стал не один индивидуум, как в начале, но уже целая семья — коллективное целое. Она касается не только тебя одной, и не одних только детей, но всех вас вместе.
— Или, как всегда говорит дядя: дети — это громоотвод.
После этого небольшого философского вывода он опять почувствовал себя самим собой.
Ему было приятно снять сюртук и облечься в старый халат. И когда они вернулись в отель, то принялись деятельно за упаковку дорожного сундука. Она была вполне на своем месте. Войдя на пароход, они прошли в столовую; он предложил ей посмотреть заход солнца, она отклонила. За ужином она спрашивала буфетчицу, сколько стоит хлеб. Когда он насытился и поднес к губам стакан портера, он не мог удержаться, чтобы не высказать мысль, которая давно его занимала.
— Я — старый дурак? Неправда ли? — сказал он и улыбнулся жене, которая, не переставая есть, взглянула на него.
Но она не смеялась, глядя на его лоснящееся лицо, и глаза её приняли такое грустное выражение, что он смутился.
И очарование пропало, последний след влюбленности исчез. Рядом с ним была мать его детей; и он чувствовал себя угнетенным.
— Ты не должен меня меньше уважать за то, что я была легкомысленна, — сказала она серьезно. — Но в чувстве мужчины заключается порядочная доза презрения. Это очень странно.
— А у женщины?
— Еще гораздо больше — это верно; но у неё и поводов больше.
— Боже мой, в конце концов выйдет тоже на тоже; во всяком случае, неправы оба. Но обыкновенно перестают ценить то, что достигалось с трудом, и потому раньше оценивалось слишком высоко.
— Почему слишком высоко?
— Потому что трудно давалось.
Свисток парохода прервал их разговор; они приехали.
Когда они вошли в дом, и он увидел ее среди детей, он заметил, что его любовь к ней пережила превращение, и что её чувство к нему разделено и перенесено на все эти кричащие глотки. Может быть, он обладал её расположением лишь как средством для достижения цели? Он играл только преходящую роль и теперь чувствовал себя устраненным. Если бы в нём не нуждались, как в кормилице, он, вероятно, остался бы в стороне. Он прошел в кабинет, надел халат и туфли и почувствовал себя опять по-домашнему. В окна стучал дождь, и ветер свистел в печной трубе. Жена, устроив детей, вошла к нему.
— Правда, неподходящая погода для собирания земляники?
— Нет, моя милая; лето кончилось; настала осень.
— Да, осень, ответила она; — но еще не зима — все таки утешение.
— Хорошее утешение, когда живешь только раз.
— Живут дважды, когда имеют детей, и трижды, когда доживают до внуков.
— Да, но тогда уже настоящий конец.
— Да, если потом нет жизни.
— Что знаем мы об этом? Ничего! Я верю, но вера еще не доказательство.
— Да, это верно, но так хорошо верить! Мы будем верить! Да? Мы будем надеяться, что весна придет и для нас; будем?
— Да, мы будем верить, — сказал он медленно и обнял ее за плечи.
Хлеб
Он был клерком в торговом бюро, получал 1200 крон содержания и женился на молоденькой девушке без состояния, по любви, — как он сам рассказывал; чтобы не таскаться по балам и по улицам, как думали его товарищи.
Но как бы то ни было, а во всяком случае жили они сначала очень счастливо. «И как дешево живется, когда женишься!» — воскликнул он однажды вскоре после свадьбы: — та же самая сумма, на которую он холостяком скудно существовал, хватала им вполне на двоих. Это такое чудное учреждение — брак, всё имеешь готовым в своих четырех стенах, место для спанья, развлечете, ресторан — всё. Нет больше кельнерских счетов, «чаев», любопытного взгляда портье, когда рано утром выходишь под руку с «женщиной».
Жизнь ему улыбалась, он чувствовал раст сил и работал за троих; никогда раньше не бывал он в таком отменном настроении, по утрам он одним скачком выпрыгивал из постели, расположение духа прекрасное, и сам он как бы помолодел.
Через два месяца, раньше чем успела прокрасться скука, его жена сделала ему некоторое доверчивое признание. Новая радость, новая забота, и всё это переносилось так легко! Было необходимо несколько увеличить доходы, чтобы встретить достойным образом нового гражданина. Он достал себе переводы. В квартире появились маленькие нежные кусочки ткани, она лежала всюду на мебели; колыбель уже ждала своего постояльца; и вот в один прекрасный день он явился в этот мир забот — свежий и бодрый.
Отец был в восторге, несмотря на то, что не мог уже избегнуть некоторого ощущения страха при мысли о будущем. Расход и приход уже не могли так хорошо согласоваться друг с другом, как прежде, и стало необходимо стеснять себя в своем туалете. Черный сюртук уже начал блестеть и рубашки нужно было прятать под большой галстук. Брюки внизу несколько обтрепались, что, морща нос, отметили его товарищи.