Страница 13 из 33
Горе тому, кто не желал ему кланяться! Горе тому, кто жаловался на его нападки! Он писал хвалебные гимны абсолютизму, ратовал за церковное вмешательство в частную жизнь по закону 1686 года, он возбуждал судебные преследования против еретиков и высказывался за уничтожение всех дворянских привилегий, так как это превратило бы сразу всех дворян в таких же бедняков, как и он сам. Крестьян он ненавидел за то, что они прочно сидели на своих местах и могли, то есть должны были, платить оброк. Однажды он даже предложил вовсе прогнать крестьян, а земли обрабатывать без них, при помощи ветряных и водяных двигателей. По его мнению, имения вообще существовали только ради оброка, а вовсе не ради крестьян. Исходя отсюда, он доказывал, что крестьяне не имеют права пользоваться землями, так как они не являются владельцами ренты, то есть оброка. Здесь он твердо стоял за привилегии крупного землевладения.
Подобного защитника своих интересов никогда еще не имели крупные землевладельцы. Правда, они стыдились такого знакомства, но всё же никогда не забывали ответить приветливым кивком головы на его почтительный поклон, когда он с шляпой в руках стоял на краю панели, и его обрызгивала грязь из-под колес их великолепных карет. Оказав нашему другу такое внимание, эти господа никогда не забывали сплюнуть в противоположное окно кареты, как делают суеверные люди, когда кошка перебежит им дорогу.
Вечером Агафон появлялся в театральном погребке, и каждый актер считал долгом встать и уступить ему свое место, так как судьба этих бедняков была в его руках. В ХVII столетии питали такое доверие ко всему, что печаталось в газетах, что актеров увольняли немедленно, если в газете появлялись о них неодобрительные отзывы. В то время случалось нередко, что почтенный отец семейства, лишившись таким образом куска хлеба, со слезами умолял редактора пожалеть его малых детей. Милость редактора выражалась в том, что он больше не бранил этого актера в своей газете.
Насытившись, Агафон вставал из-за стола бедняков. Но как только шпага его скрывалась за дверью, на голову нашего друга начинали сыпаться проклятия. Иногда даже судорожные руки извлекали блестящие клинки из ножен, но потом клинки, как бы пристыженные, сами снова опускались в ножны. Не будь в то время закона, строго воспрещающего дуэль, нашему другу не долго пришлось бы заниматься доходным ремеслом редактора газеты.
Он пополнел от счастливой и покойной жизни, и щеки его лоснились от самодовольства.
Говоря о нём, люди расходились во мнениях. Одни утверждали, что он продал свою душу, другие доказывали, что ее у него купили.
Тут блоха замолчала и задумчиво поникла головой. Тем временем художник успел отстегнуть ремни от ящика с красками и, окончив изыскания в области геральдики, наконец, собрался приступить к работе. Он глубокомысленно посмотрел на пятно ржавчины, покрывавшее поле герба, и, не долго думая, плюнул на него (подумайте только, плюнул! каково!), потом вынул носовой платок и стал усердно тереть. Но все труды были напрасны.
— Послушай, милая, дай-ка сюда тряпку и мыла! — крикнул он одной из поденщиц.
После довольно продолжительных дипломатических переговоров, он, наконец, получил то, что ему было надо. Но все старания стереть ржавчину не увенчались успехом.
— Надо эту штуку позолотить, иначе ничего не выйдет, — пробурчал художник, захлопнул свой ящик с красками и спустился на пол.
— Так расскажи же, что было потом с нашим другом? — спросила молодая блоха, которой очень хотела слышать окончание рассказа.
— Фабрика обанкротилась, акционерное общество прекратило свое существование, а наш прежний друг стал нищим.
— Но щит его продолжает висеть в храме воспоминаний?
— Да. Потому что дворянство передается по наследству так же, как преступность.
— А наказание?
— Оно придет потом, своевременно.
— В чём же оно будет состоять? Claris majorum exemplis? Так, что ли?
— Нет, наказание это будет состоять в кое-чем другом.
Только начало
Мужа звали Бьорном, а его жену Торгердой. У них было два сына, Торе и Он. Торе служил телохранителем при короле, а Он лежал дома на кухне и жег угли.
Ону было уже четырнадцать зим, но он не хотел ничем заниматься и целый день сидел дома, держась одной рукой за голову, а другой лениво помешивая уголья.
Все это очень не нравилось родным.
Вошел Бьорн.
— Ну, парень, теперь тебе пора начать работать. Воздух стал теплее, и мороз вышел из земли. Вставай скорей, помоги нам свозить торф с поля.
— Когда я дорасту до метки, тогда я пойду с вами, а сейчас я еще не могу.
— Никчемушный ты у меня, сын, и мало мне от тебя радости. Твой старший брат молодчина, а ты, вот, никуда не годишься.
Бьорн подошел ближе, но потом повернулся и вышел.
Он вырезал метку на стене в семи футах от пола, и родственники убедили его, что он только тогда будет мужчиной, когда дорастет до этой метки.
У Она был ужасный вид. Все родственники переросли его на много, и поэтому доставшиеся на долю Она панталоны были до того изношены, что колени торчали наружу. Куртка его тоже была продрана на локтях. От дыма волосы его порыжели, а лицо почернело от сажи. И все над ним смеялись. Мать хотела подарить ему к Рождеству новое платье, но Бьорн сказал, что он этого не стоит.
По хижине бегали поросята и всё пачкали в доме. Только один поросенок был лучше других и не загаживал соломы, на которой спал Он. Поэтому Он считал этого поросенка своим другом и дал ему имя Гротте.
Каждый раз, когда отец бранил Она, тот сочинял для Гротте новую песню. Никто, кроме поросенка, не понимал этих песен, а потому все считали Она помешанным. Один только Гротте всегда подбегал к нему, садился на задние лапки и слушал, насторожив уши, с таким видом, будто хотел сказать: — Как хорошо!
— Завтрак был готов.
— Сними-ка котелок, — попросил Она один из родственников.
— Не хочу, — отвечал Он.
Тогда родственник зачерпнул ложкой в котле и плеснул в лицо Ону. Он вытер лицо и молчал.
— Чего ты смотришь, Он? Дай ему сдачи! — закричали другие родственники.
— Я не могу, — сказал Он и лег на свою солому.
Пришла весна, и лед стал таять на горах. Гротте сделался беспокойным, потому что в доме была молодая свинка. Гротте уже не хотел слушать песен Она и раз даже пропадал целую ночь. Гротте возвратился только утром и боязливо заглянул в дверь кухни. Он хотел подозвать его к себе, но Гротте заполз под ящик с мукой.
Тогда Он запел:
Гротте вылез из-под мучного ящика, и Он вытер ему слезы своим рукавом.
На следующее утро свинку нашли мертвой.
Когда земля покрылась зеленью, Он спустился в долину.
Дочь соседа лежала у ручья и мыла холсты. Он сел на камень, зажал руки между колен и смотрел.
— Разве у тебя зябнут колени? — спросила Дрифа.
Он покраснел до корня волос.
— Милый Он, помоги мне втащить на гору ушат.
Он вскочил и поставил ушат себе на голову.
Дрифа засмеялась.
— Почему ты смеешься надо мной?
Бедный Он, говорят, что ты сумасшедший.
Он схватился за голову и думал.
Тогда Дрифа засмеялась так, что грудь запрыгала у неё под рубашкой.
В это время к ним подошел Торе и посадил Дрифу к себе на колени. Он вдруг побледнел и поднял камень. Но тут подбежал Гротте и так сильно дернул Она сзади за куртку, что оторвал целую фалду. Он уронил камень и обернулся. Торе и Дрифа снова стали смеяться. Тогда Он заткнул пальцами уши и побежал домой.