Континент Евразия

Весьма интересно замечание В. В. об изменениях в пролегании торговых путей в глубине континента: "В истории Средней Азии наблюдается постепенное передвижение главных торговых путей с юга на север, от пути мимо Лоб-Нора на Хотан, Яркенд и через горы в Авганистан, открытого китайцами во II веке до нашей эры (до тех пор китайские товары проникали в Среднюю Азию через Индию), до современной сибирской железной дороги. Соответственно с этим изменялась и степень участия в этой торговле отдельных народностей" [350].

С одним мнением В. В" касающимся современности, мы не согласны. Совершенно правильно он отмечает, что "для более широкого использования богатств какой-либо страны теперь необходимо включение ее в мировую железнодорожную сеть". В частности, относительно Восточного Туркестана он утверждает, что здесь это "по географическим причинам едва ли возможно. Поэтому Восточный Туркестан является только страной прошлого, но не страной будущего"[351]. С этим последним заключением никак нельзя согласиться. Современная техника дает полную возможность провести железную дорогу в Восточный Туркестан и в направлении перевала Терек-даван (по пути из Оша в Кашгар), и в обход с востока основных хребтов Тянь-Шаня, скажем, через Урумчи — Турфан. Это дело скорее легче, чем труднее, напр., проведения Амурской железной дороги. И нет никакого сомнения, что при расцвете русского народного хозяйства основное значение в снабжении евразийского мира рисом и хлопком будет иметь именно "единство трех Туркестанов", т. е. Русского, Авганского и Восточного.

Возвращаемся к отношению В. В. к вопросам о связи исторических проблем с географией. В предисловии к "Историко-географическому обзору Ирана" В. В. говорил о себе: "В своих курсах, посвященных Персии и Средней Азии, я стараюсь дать студентам понятие о географических условиях этих стран, выяснить, насколько возможно, зависимость исторической жизни от этих условий". Впоследствии взгляды В. В. на эти вопросы расширились и видоизменились. И та концепция, которую он дает в "Истории изучения Востока в Европе и России" (издание 1925 г.), значительно сложнее, чем только что изложенная. В. В. говорит о Риттере, немецком географе XIX века: "Как для Страбона образование Римской империи было естественным последствием географического положения Италии, как, по мнению арабов, культурное первенство мусульманского мира было естественным последствием климатических преимуществ того пояса, в котором находятся Багдад и Исфахан, так и для Риттера культурное первенство Европы было естественным последствием географических особенностей этой части света. Ни одно из этих обобщений не считалось с фактом, что физико-географические причины оказывали то или другое влияние на судьбу страны только в определенный момент ее исторического существования, в зависимости от хода исторической эволюции… Риттер был убежден, что Англия своим географическим положением с самого начала (von Anfang an) была предназначена к господству над морями, хотя это господство началось, как известно, только с XVII века. Как в Африке, так и в Европе побережье Атлантического океана, вследствие большей отдаленности от культурных центров, восприняло культуру значительно позже, чем многие области внутри материка" [352]. Этот взгляд далеко отстоит от того элементарного констатирования зависимости исторической жизни от географических условий, которое мы привели в предыдущем. Нам кажется, что мысль В. В. можно было бы формулировать еще так: нет односторонней зависимости исторических явлений от географической обстановки. Историческая эволюция и здесь играет роль активного начала: она берет из географической среды то, что наиболее соответствует ее требованиям на данной стадии развития. Если необходимых географических предисловий не оказывается — историческая эволюция в данной стране и в данном направлении замирает. Если они налицо — возникает законченное и яркое историческое явление, выражающее собою соответствие географических условий требованиям исторической эволюции. Но каждое такое явление преходяще. И многое из того, что имело значение в прошлом, теряет его в настоящем, но в измененном виде может снова приобрести его в будущем. Пафос изменчивости исторических явлений был едва ли не основным пафосом Бартольда в его исторических построениях. Именно об изменчивости отношений и связей говорится в письме В. В. к автору этих строк: "Последствия континентальности, которым посвящена Ваша статья "Континент-океан", тоже были совершенно различны в эпоху первенства караванного пути из западной Азии в Китай и в эпоху созданного европейцами океанического мореплавания. В первый период Семиречье не было такой "обездоленной" страной, как потом; в Семиречье тогда было довольно большое число городов, хотя от этого блеска осталась только башня Бурана. По аналогичным причинам (направление торговых путей) в Персии культурная жизнь всегда сосредоточивалась в городах северных областей, далеких от океана, а не в береговой полосе".

В. В. Бартольду обязана многим история русской географии. Вторая часть его курса по истории востоковедения, озаглавленная "Обзор русских трудов по изучению Востока", содержит в себе историю русских географических открытий и вообще экспансии русской географической науки, т. е. расширения поля ее деятельности. В этом качестве работа В. В. может быть поставлена рядом с лучшими новейшими трудами по истории русской географии, в частности с книгами Л. С. Берга и покойного Г. И. Танфильева. Но "обзор" В. В. Бартольда заключает в себе и нечто большее. По существу дела — это "взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока", по полноте соперничающий со всеми подобными опытами последних лет, а по времени им предшествующий. Тот обзор культурных связей Руси с Востоком и ее дипломатических с ним сношений, который дал В. В., не мог пройти — и не прошел — бесследно для русской историографии. Он явился фактором расширения тех рамок, в которых рассматриваются факты русской истории.

Как было сказано выше, "монгольскому" периоду в истории Старого Света В. В. уделял самое пристальное внимание. Общее значение его он характеризует, напр., в книге об Улугбеке [353]: "В короткое время возникает не только сильная государственная власть, но и представление о великодержавном могуществе, при благоприятных условиях переходящее в представление о мировом владычестве". Здесь же он дает исключительную по яркости параллельную характеристику Чингисхана и Тимура [354]. К теме о значении монголов в истории он возвращается и в брошюре 1926 г. [355]. В "Истории изучения Востока в Европе и России" он рассматривает это значение применительно к проблемам русской истории: "Несмотря на опустошения, произведенные монгольскими войсками, несмотря на все поборы баскаков, в период монгольского владычества было положено начало не только политическому возрождению России, но и дальнейшим успехам русской культуры… Татарские традиции больше всего отразились на русской внешней политике и на посольском церемониале. После исчезновения или ослабления татарских ханств на русского царя отчасти была перенесена татарская государственная идея; его стали называть "великим беком, белым ханом" [356]. В. В. характеризует фигуру Касимова, одного из эмиссаров русского правительства, побывавшего в XVII в. в среднеазиатских ханствах. При исполнении своей миссии Касимов держал себя с большой твердостью и достоинством. По словам Бартольда, "Касимов был одним из тех деятелей татарского происхождения, которые в XVII и XVIII вв. оказали России большие услуги при сношениях с переднеазиатскими и даже с восточноазиатскими государствами" [357].

350

История культурной жизни Туркестана, с. 13.

351

История изучения Востока в Европе и России, с. 140. Ср. также "Историю культурной жизни Туркестана", с. 253.

352

Цит. соч., с. 159–160.

353

Улугбек и его время, с. 3–6.

354

Цит. соч., с. 33–35.

355

Современное состояние и ближайшие задачи изучения истории турецких народностей. Баку, 1926, с. 12.

356

История. — , с. 171–172.

357

Цит. соч., с. 182.