Голос крови

– Выходит, этому Сьенфуэгосу ловить нечего и его высылают?

– Да, сэр. Но мой источник сообщил, что об этом могут не сообщать еще дней пять, а то и неделю. Чтобы все эти демонстранты поуспокоились.

– О, это было бы шикарно! – восклицает Стэн и настолько завелся, что даже расправил спину.

– Если мы возьмемся за дело сейчас, то сюжет только наш!

Стэн вскакивает на ноги и тоже с прямой – для него – спиной.

– Отлично, за дело, Джон. У нас куча работы!

Стэн направляется к дверям. Джон Смит тоже поднялся на ноги, но не двигается с места.

– Будет ли уместно, если я расскажу мистеру Топпингу о сюжете с Королевым? – спрашивает он Стэна.

Стэн заводит глаза под лоб, шумно изображает еще более усталый, чем просто усталый вздох и смотрит на Эда. Эд снова расцветает в улыбке, улыбке человека, которому помогает сама Судьба.

– Разумеется, – говорит он Джону Смиту. – Давайте послушаем. Королев – это крупная рыба. Знаменитость…

Эд замечает некий скепсис, видно специально для него тенью скользнувший по лицу Стэна. Но счастливого человека не заботят чужие тени.

– …яркая персона, – продолжает он. – Мне случилось сидеть практически рядом с ним на обеде, который город и музей дали в его честь в прошлом году. Господи, он пожертвовал картин на семьдесят миллионов долларов, и, наверное, половина из них висели тогда в банкетном зале! Какое зрелище… вся эта русская живопись по стенам… Кандинский, Малевич… э-э-э…

Он больше не может вспомнить фамилий.

– Ларионов был, – говорит Джон Смит, – Гончарова, Шагал, Пиросманишвили и…

Эд корчит гримасу.

– Пиро… кто?

– Ну это такой русский Анри Руссо, – поясняет Джон Смит. – Умер в 1918 году.

:::::: Господи, Пирокакегошвили?:::::: Эд решает не фокусироваться на деталях.

– В общем, они стоят минимум семьдесят миллионов долларов, и это по скромным оценкам. Нет, Королев – отличная тема. Но мы не так давно давали о нем большой материал. Вы в каком ракурсе хотите?

По лицу Стэна, замершего за спиной Джона Смита, уже проползают туча за тучей.

– Что ж, сэр, прежде всего, эти Кандинские и Малевичи – фальшивые.

Эд склоняет голову набок и задирает бровь так высоко, что глаз кажется огромным – с дверную ручку, а вторую бровь так жмет книзу, что глаз под ней полностью закрывается, и говорит:

– Эти Кандинские и Малевичи фальшивые.

Без знака вопроса.

– А под «фальшивыми» вы имеете в виду подделки.

И снова без вопроса. Но в его лице читался молчаливый и неуверенный вопрос: «Вы сейчас правда сказали то, что мне послышалось?»

– Да, сэр, – подтверждает Джон Смит. – У меня такие сведения.

Эд склоняет голову еще сильнее и повторяет дурашливо-небрежным тоном:

– Все… фальшивые.

И опять без вопросительного знака. Выгнутые брови Эда спрашивали куда выразительнее любых слов: «Что ты куришь, парень? Ты всерьез рассчитываешь, что кто-то на это поведется?»

Вслух же он говорит:

– И я полагаю, Королев это знал, когда передал их музею.

Без вопросительного знака – в этот раз в голосе уже неприкрытая насмешка.

– Сэр, это он и заплатил за подделку.

Эд безмолвствует.:::::: Что с парнишкой? Ведь это не то, что называется дотошным репортером. Это скорее шестиклассник-переросток, что постоянно тянет руку, умирает – хочет показать учителю, какой умный.::::::

– И, сэр, – продолжает Джон Смит, – два Ларионовых, я знаю, тоже подделки.

Эда прорывает:

– Значит, один из главных жертвователей и… и… патриотов и… и… уважаемых и почитаемых людей Майами обжулил наш музей.

Без даже отдаленного намека на вопросительный знак. Такая нелепость вмиг пойдет ко дну без единого пузыря.

– Нет, сэр, – возражает Джон Смит. – Я бы не назвал это жульничеством, поскольку картины он отдал даром и, насколько мне известно, не просил ни денег вообще и ничего взамен. И получатели никак не простачки. Они по определению должны быть экспертами в своей области.

По внутренностям Эда потекло, будто газ, весьма неприятное ощущение, смутное предвестье какой-то мысли. Этот мосластый долговязый бузотер уже вызывает у него неприязнь, личную и профессиональную, йелец он или нет. На том обеде в прошлом году никто из мужчин не сидел ближе к почетному гостю, Королеву, чем Эд. Затесавшаяся между ними женщина была жена мэра Дионисио Круса, тихоня Кармелита, мелкая и дико застенчивая, иначе говоря, пустое место. Словом, это все равно как если бы Эд сидел с прославленным олигархом локоть к локтю. Они сразу стали звать друг друга по имени. На том обеде собрался весь свет, от мэра и крупных городских чиновников… до коллекционера живописи миллиардера Мориса Флейшмана, который имеет отношение к стольким вещам и делам, что получил прозвище Игрок. Флейшман сидел там же, за главным столом, стульях в четырех от Эда. Эд помнит все так, будто это происходило вчера. Вблизи Флейшман не такой огромный, как ожидалось, но что это меняет, если он, спасибо мощному телу и заросшему щетиной лицу, кажется разъяренным медведем. Чтобы компенсировать плешь на макушке, Флейшман носит модную сегодня «двойную щетину», примерно месячную поросль, спускающуюся от висков на челюсти и подбородок и под носом. Чтобы такая щетина была ровной и аккуратной, большинство мужчин применяют специальную электробритву. Ее ножи настраиваются, как у газонокосилки, позволяя поддерживать какую хочешь длину бороды. Из-за своей легкой небритости Флейшман обычно кажется свирепым и агрессивным. В делах он по натуре настоящий медведь, которого боятся и с которым хотят дружить. Состояние, миллиарды долларов, ему принесла компания «Американ шоуап», занимающаяся бизнесом, о котором никто не слыхивал: «созываемыми инфраструктурами». Не раз и не два сведущие и благожелательные люди пытались объяснить Эду, что это значит, но он так и не понял. Но кто это сидит практически тет-а-тет с почетным гостем, Сергеем Королевым? Не медведь гризли, а Эдвард Топпинг. Это не осталось незамеченным для других майамских селебрити, собравшихся в тот вечер. Статус Эда скакнул выше, чем когда-либо со дня прибытия в Майами.

«Геральд» и ее редактор были главными сторонниками Королева, когда возникла идея сделать его грандиозный дар основой Музейного парка. Парк задумали еще в конце девяностых… называли его «культурной площадкой». По всей стране градостроители шумели о неясной идее, что каждый город «мирового уровня» – еще один au courant[15] термин – должен иметь культурную площадку мирового уровня. А «культура» в данном случае означала изящные искусства… в виде художественной галереи мирового уровня. В Музейном парке еще планировался новый естественнонаучный музей, но гвоздем проекта оставалась галерея. В 2005 году времена были сытые и мечта казалась достижимой. Решили превращать в музейный старый Парк двухсотлетия – старый, потому что двухсотлетие миновало почти сорок лет назад, а по майамскому времени это целая вечность – двадцать девять акров в центре города с неслабыми видами. Парк смотрел прямо на бухту Бискейн. Всерьез начался сбор средств. Только сам музей должен был стоить двести двадцать миллионов долларов, сорок процентов государственные облигации, шестьдесят – частные пожертвования. Проектировать здания доверили двум архитекторам мирового уровня, швейцарцам Жаку Эрцогу и Пьеру де Мёрону, а живописные ландшафты должна была создать всемирно известная нью-йоркская фирма «Купер Робертсон». Но найти частных жертвователей оказалось непросто. Выходило, что посреди культурной площадки мирового уровня будет стоять музей, наполненный… практически барахлом… посредственным третьесортным искусством: несколько сотен современных картин и предметов из существующего Художественного музея Майами, открытого только в 1984 году, когда все «великие» произведения уже давно подскочили до космических цен и скрылись из виду.

И тут – чудо. Четыре года назад в Майами откуда ни возьмись объявился русский олигарх, о котором никто не слыхал, и предложил в дар музею, теперь называвшемуся Новый художественный музей Майами, коллекцию знаменитых русских модернистов начала двадцатого века – Кандинский, Малевич и прочие, – тянувшую на семьдесят миллионов долларов. С этого мгновения стройка закружилась вихрем. И хотя ко дню торжественного обеда закончить еще не успели, кое-что уже было готово. После десерта группа служителей выкатила какой-то крупный предмет, футов четырнадцать в высоту и футов восемь в ширину – громадный, под лиловым бархатом, и выставила его на сцену. Президент музея, теперь Нового художественного, произнес несколько подобающе бессодержательных фраз и потянул бархатный шнур. Шнур был прицеплен к системе блоков, и покров слетел только так. Взорам «всего Майами» предстал грандиозный известняковый параллелепипед с вырезанной прописными буквами крупной надписью: «ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ КОРОЛЕВА». Будто единый колониальный организм, «весь Майами» вскочил на ноги, оглушительно хлопая в ладоши. Совет переименовал музей в честь дарителя. Тяжелая каменная плита, а надпись врезана так глубоко, что дна букв не увидеть, как ни заглядывай. Председатель правления музея объявил, что это десятитонное украшение водрузят на специальной металлической раме посреди огромного висячего сада.

15

Здесь: для знатоков (фр.).