Пеленг 307

Третий механик Костя Спасский, длинный, нескладный, которого словно в насмешку прозвали «Меньшеньким», сдавал вахту Семену. С ключом и ветошью в худых длинных руках он стоял у главного двигателя и, склонив голову набок, вслушивался. Старенький «Букаувольф» старательно ухал поршнями. По лицу Кости расплывалось блаженство. Он показал Семену большой палец: «Порядок!» Семен улыбнулся ему. Баллоны хорошо держали пусковой воздух, подшипник гребного вала не перегревался, топливо насепарировано, дизель маслянисто поблескивал чистыми боками. Костя заглянул Семену в глаза. Семен опять улыбнулся, тоже показал ему большой палец и махнул рукой: «Порядок!»

Они присели на корточки и закурили — «последнюю» для Меньшенького и «первую» для Семена, который принимает вахту. Потом Семен легонько подтолкнул Меньшенького к трапу.

Семен привык к «Коршуну». Он мог слышать работу каждого цилиндра в отдельности. Даже по тому, как звенел телеграф, он узнавал, кто подает с мостика команду. Старпом Феликс Федоров переводил ручку телеграфа плавно, звонки были мелодичными. Стрелка, описав два полных полукруга, останавливалась точно на середине нужного деления. И Семен ясно представлял, что старпом несет вахту с удовольствием, и вспоминал его скуластое, калмыковатое лицо.

Второй штурман звякал телеграфом так же, как капитан, отрывисто. Только стрелка останавливалась так, что не всегда можно было понять: «Вперед полный» или «Стоп». Второй штурман и капитан не оставляли «запаса». Команду выполнять нужно было немедленно. Эта резкость никак не вязалась с добродушным обликом курносого второго штурмана. Но парень сразу по-детски влюбился в нового капитана и хотел быть похожим на него.

У третьего — Мишки Лучкина — получалось так: телеграф протяжно и неровно звенел, а стрелка по циферблату двигалась медленно, словно выбирая место, где лучше остановиться.

Трое суток мотался «Коршун» у Кировской банки. Ветер — с норд-оста переходил на ост, потом возвращался. Дважды судно с трудом выбиралось на чистую воду и принималось за траление. Но ветром его снова поджимало к ледяной кромке.

А пурга мела и мела. Порой снежные заряды были такими плотными, что из рубки нельзя было увидеть палубу. Падая на черную дымящуюся воду, снег не успевал темнеть, и на ленивой волне, шурша, вздымались расползающиеся сугробы. К утру «Коршун» становился похожим на обломок тороса. Тамбучина, такелаж, весь полуют и даже верхний открытый мостик мохнато обрастали иглистым льдом. И судно все круче припадало на правый борт.

На обколку вызвали всех, кроме рулевого и машинной вахты. Феликс обходил каюты и кубрики. Он настойчиво поднимал с постелей людей. Злые, невыспавшиеся и еще не умытые, они напяливали сапоги и медведями лезли наверх. Капитан появлялся на крыле мостика. Его лицо тоже позеленело и осунулось от усталости. Под глазами набрякли мешки, заметные даже с палубы.

Мишка Лучкин и Семен обкалывали наветренный борт. Пласт льда тонны в три весом, крушась и разламываясь, ухнул вниз, подняв столб воды. Вода обрушилась на плечи работающим.

— Никакой рыбе не возрадуешься, — проворчал Мишка, обирая дрожащими, негнущимися пальцами загустевшие в бровях брызги. —Да и не может ее сейчас быть. Когда такой лед — ни черта не возьмешь.

— Да, — согласился Семен, — ты ему скажи. — Он мотнул головой в сторону мостика.

— Знает... Охрип уже. Когда на капчасе с Управлением флота разговаривает — в рубке слыхать, матом кроет. Управление одно гнет — Кировская...

Они помолчали.

— Эх, — пожаловался Мишка, — домой бы сейчас.

— Скоро уже, — сказал Семен.

— Кузьмин! — загремел в репродукторе голос капитана. — Закрепите стрелу. Что она мотается у вас, как дерьмо в проруби!..

Мишка вздохнул:

— Психует...

Пыхтя, отфыркиваясь, они опять заработали ломами. Лед летел за борт. «Коршун» выпрямлялся. И Семену казалось, что это с его плеч сваливается непомерная тяжесть.

Траулер и сейчас был похож на коршуна. В нем всегда было что-то хищное. Построенный по тем же чертежам, что и его многочисленные собратья, так же окрашенный в солидные темные тона, «Коршун» все же неуловимо отличался от них. В закругленных, но стремительных линиях черного корпуса, в какой-то особенно легкой осанке, в свободном и чистом дыхании дизеля таилось это отличие. Может быть, оно жило только в сознании тех, кто стоял на мостике или нес машинную вахту, но Семен мог отыскать свой «Коршун» среди десятка других кораблей, вздымавших черный лес мачт у девятого причала.

Судно скользило над глубиной, выслеживая добычу. Узкая тень неслышно катилась по дну. Тень замирает — «Траловая вахта, пошел трал!»

И опять, полные надежды на удачу, люди в брезентовых куртках, в тяжелых сапогах, небритые и невыспавшиеся, ожесточенно карабкаются по железным трапам, грохочут сапогами по кафелю полуюта и вываливаются один за другим на обледеневшую палубу. Они до остервенения работают с неподатливыми, словно железными, снастями. «Пошел трал!», «Право на борт!», «Полный!»

Семен, стоя у реверса, прогретый до костей, с блестящим от пота и масла лицом, желает удачи тем — наверху, этому невысокому человеку в реглане и тяжелой щегольской фуражке, который, щурясь, следит за ваерами и не снимает руки с машинного телеграфа. И Семен следит за стрелкой телеграфа, опустив одну руку на рычаг реверса, а другой касается вертушки сектора подачи топлива.

Телеграф коротко звякает: «Средний». Это значит — ваера, стальные, в палец толщиной тросы, натянулись и потащили громадный сетевой мешок. Семен убавляет подачу топлива. Двигатель реже ухает поршнями. «Давай, давай, парень, — шепчет Семен. — Теперь все зависит от тебя».

Льдины стукаются о корпус. За бортом они сшибаются, раскалываются, лезут друг на друга, уступая место «Коршуну».

Лед мешает выбирать трал. Лебедка работает на первой скорости. По тому, как она воет, Семен догадывается, что в мешке не больше тонны. Он устало убирает со лба волосы.

Лебедка задымила. Наскоро собрав чемоданчик, электрик лезет на палубу. Возвращается он минут через двадцать — взяли не больше семи-восьми центнеров... Это не рыба...

Закрыв за собой дверь каюты, капитан несколько мгновений стоит, глядя в пустоту. Вся тяжесть его тела перелилась в ноги и в кисти рук. Он может стоять так двести лет подряд, не двигаясь и не думая ни о чем. Еще пока он спускался с мостика и обходил каюты, он двигался прямо. Никто никогда не должен видеть, что он устал.

Семь лет назад в Мурманске по жидким сходням, пропитавшимся рыбьим жиром, впервые поднялся на палубу траулера матрос Ризнич. У него были пружинистая походка и маленькая, ладная фигура. Матрос твердо верил, что станет капитаном. И уже тогда, поднятый ночью на траленье, он видел себя затянутым в форменную тужурку с тремя капитанскими нашивками на рукавах — один на один с морем.

За год, прожитый в матросском кубрике, он — Ризнич — ни разу не произнес подряд четырех слов, не относящихся к рейсу. Но он был честным матросом и знал свое дело. И ни одна душа на свете не догадывалась, что он боится моря. Он и сам долго не мог объяснить себе, что это исподтишка угнетает его. Потом понял — трусит. С этим надо было кончать сразу, одним ударом и навсегда: страх мог закрыть ему дорогу на капитанский мостик.

Однажды в Атлантике, когда трал, туго набитый рыбой, подвели к борту, но пока не выбирали на палубу из-за семибалльной волны, он неожиданно перемахнул через планшир. Матросы, видевшие это, ахнули и застыли. Несколько минут простоял Ризнич на тугом мешке, который то взлетал почти над крылом мостика, то проваливался чуть не под самый киль. Ему необходимо было раз и навсегда победить в себе страх. Он знал, что, опомнившись, люди не простят ему этой выходки. Но он не ради бахвальства прыгнул на мешок. Сначала, когда трал уходил из-под ног, а сверху росла, заворачивая шипящий зеленый гребень, волна, — сердце у него подкатывало к горлу. Ризнич впивался рукой в ваер так, что если бы его все-таки смыло, — рука так и осталась бы на ваере. Но в какой-то момент на вершине волны он заставил себя поглядеть вперед на море, покрытое клочьями пены, и ослабил пальцы. Он победил.